Второго июля 1816 года флагманский корабль французской эскадры, шедшей в Сенегал, фрегат «Медуза», сел на мель у островов зеленого мыса в западной оконечности Африки, не дойдя до места назначения совсем немного. Три дня команда пыталась снять корабль с мели, но налетающий шторм, который разбивает сидящий на мели парусник, заставил спустить шлюпки и грести в открытое море, надеясь спастись на берегу. Шлюпок на всех не хватило и 150 человек спасались на плоту, который был специально сколочен из подручного материала для этой цели. Приближение бури испугало тех, кто шел на шлюпках, офицеры, экипаж, а на плоту колонисты, женщины, какие-то матросы и солдаты гарнизона, и по приказу командира корабля канат был обрублен и плот стал скитаться по морю.
Через несколько дней население плота радикально уменьшилось, потому что на нем было очень мало воды, почему-то достаточно вина и мало припасов. Сначала началась драка за место у мачты, что бы не смыло с краю, потом перепившиеся матросы попытались поднять мятеж, но были утихомирены, сохранившими разум офицерами. Через некоторое время население стало уменьшаться, началось людоедство, люди пили морскую воду и мочу и 17 июля, когда входивший в эскадру бриг «Аргус», курсирующий в поисках «Медузы» и потерпевших кораблекрушение наткнулся на этот плот случайно, на нем оставалось полтора десятка человек. За несколько дней до этого они приняли решение сбросить с плота раненных, больных и безумных, что бы сэкономить остатки воды и пищи и после этого выкинули за борт все оставшееся оружие, что бы не перерезать друг друга.
Через несколько дней после спасения, многие из спасенных умерли и во Францию отправились единицы уцелевших людей. Но раньше чем спасенные добрались до родины, туда пришел отчет о катастрофе, написанный врачом Савиньи и инженером Корреаром, двумя грамотными людьми, спасавшимися на плоту. Он рассказывал о страданиях, о гибели и о том, что привело к этому. К этому привел непрофессионализм капитана. Капитан оказался негодным мореходом и некудышным офицером. Он бросил на произвол судьбы тех кто шел на этом неподготовленном корабле. У капитана было одно достоинство, он получил эту хлебную должность, потому что был раялистам, эмигрантом, сохранял верность вернувшийся к власти династии Бурбонов. Больше к него достоинств не было. Он был отдан под суд, о чем пресса не сообщала, получил условный срок и сгинул из истории. Но для либерального французского общества, катастрофа фрегата «Медуза», гибель корабля, который для христианского человека символизирует сообщество, сперва церковь, а теперь нацию стала символом, очень дурным знаком начинающегося нового режима реставрации. Книгу, которую написали Корреар и Савиньи стала леденящим душу бестселлером европейского читателя 1817-1818 годов.
В это время из Рима вернулся молодой художник Теодор Жерико, который прославился в 1812 году своей бешено энергичной, новаторской картиной «Офицер конных егерей императорской гвардии, идущий в атаку». Когда Жак Луи Давид увидел это полотно в салоне, он воскликнул кто это я не знаю этой кисти. Это полотно не просто воплощало страсть и энергию, оно было организованно так как не организовывались раньше картины. Оно создавало эффект бурного, неостановимого, самодостаточного движения. Если картины Давида замирали в вечном совершенстве, даже тогда, когда их герои энергично двигались, то офицер конных егерей Жерико вращался как отточенная звездочка японского ниндзя.
Жерико нуждался в теме, он искал тему в античной мифологии, в уголовной хронике Франции того времени, выбирая кровавые, загадочные события, но не доводя их до конца. И когда он причитал книгу, нанял огромную мастерскую, купил колоссальных размеров холст, так с малогабаритную квартиру, и побрился налысо, для того, что бы не было соблазна пойти тусоваться. В ту пору такая мужская прическа не считалась светской. Запершись в этой мастерской он за несколько месяцев создал колоссальную картину. Картину, которую он выставил в салоне 1819 года и в этом салоне не было ничего, что могло бы с ней сравниться. Это был абсолютный гвоздь, шедевр, но этот шедевр обладал взрывоопасной, но отложенной силой.
Это картина никого не могла ввести в заблуждение хотя она называлась сцена кораблекрушения, только и всего. Но каждый знал про что она и либералы, которые в это время во Франции были маргинализированы, но имели выход к нации через прессу могли быть довольны. С другой стороны, морское министерство тоже могло быть довольно, потому что слово медуза не звучало, морским министром в тот момент стал бывший наполеоновский адмирал, который несколько ослабил гайки. Правда, когда встал вопрос о том не купить ли государству эту картину власть в морском министерстве снова изменилась и картина, до того, как она стала украшать собой Лувр, вернулась к художнику.
Плот Медузы может показаться современному человеку противоречивой, риторической махиной, которая мало что ему говорит. Но для живописи этого времени это был абсолютно радикальный жест, радикальность которого никуда не ушла. Жерико понял про что он хочет писать, но он пока не мог выбрать момент.
Начал он естественно с самого соблазнительного, со сцены людоедства. Это людоедство не очень заметно. Кто-то, кого-то кусает на рисунке за руку.
К счастью он от этого очень быстро отошел и переключился на поножовщину у мачты. Клубок человеческих тел, сабли, руки, волны. И эту тему он оставил, размышляя над моментом спасения, когда уцелевшие люди пересаживаются в шлюпку.
Но постепенно он выбрал единственно верный момент и сам выбор этого кульминационного момента чрезвычайно показателен. Это момент максимальной надежды и максимальной неуверенности. До него живописец и задуматься не мог об этом. Это момент, когда уцелевшие на плоту люди впервые видят на горизонте бриг «Аргус», который с начало прошел мимо плота, он его не заметил, и лишь потом идя встречным курсом, наткнулся на него. Если посмотреть на этюд, то мы увидим найденную художником идею. Колеблющая плоскость, на которой клубятся тела, напоминая то, что Жерико видел только что в Риме. Это нижняя часть страшного суда Микеланжело.
Но в эскизе Аркуз заметен, а в картине он превращается в маленькую точку на горизонте, исчезающую, которая, притягивает к себе взгляд, но как бы не существует. Жерико сделал еще одну интересную вещь, он мыслит композицию, как Жак Луи Давид. Как конструкцию физически увесистых, плотных, трехмерных скульптурных тел. Но эти тела развернуты от нас. Мы почти не видим лиц, почти. Те что есть затенены. Жерико любит писать асфальтом или битумом. Это очень темные краски, которые со временем стремительно меркнут и поэтому его картины становятся еще более драматичны и трудно рассматриваемые чем они были в самом начале. Люди развернуты от нас, они устремлены к тому, что как бы вне полотна. Таким образом это огромное пространство океана еще более размыкается, вовлекая нас в пространство.
Работая над картиной, Жерико оставил передний план почти пустым. Чуть-чуть срезанный острый угол плота, втыкающий как бы в наше пространство, он дополнил в самом конце работы двумя телами. Одно из которых почти скрыто водой. Оно все еще на плоту, но беспомощно, как в покойницкой, соскальзывает в море. Жерико работая над этой картиной создал в своей мастерской подобие мертвецкой. Он ходил в госпитали и на казни, он и его друзья с увлечением писали отрубленный ноги и отрубленные головы. Ничего этого в картине нет. Жерико видимо устроил себе плот Медузы в мастерской, что бы почувствовать, что происходит с человеком в этой ситуации. Вместо изможденных, израненных тел людей, проведших две недели на плоту без еды, воды и надежды у Жерико прекрасные, мужественные атлеты, которые абсолютно не знают измождения.
Что это, идеализация? Зачем? Это ведь сцена кораблекрушения, это не репортаж, это не медуза 16 года, это нечто другое, это универсализация, это про всех. Жерико, человек очень амбициозный, имевший связи в салоне, добился того, что бы его картина висела так же как у Жак Луи Давида. Под самым потолком, это выгодное место, и над дверью. И оказалось, что ее никто не замечает. Она темная, но дело было не в этом. В работе парижского салона был перерыв и во время этого перерыва можно было поменять картины местами, что собственно друг Жерико, отвечавший за это дело и сделал, спасая своего приятеля от начинавшейся депрессии. И тогда, когда картину повесили вниз ее увидели, она заработала.
Посмотрите, что происходит. Жерико рассыпает на переднем плане мертвецов. Это не он придумал, французская молодежь бредила мертвецами и израненными телами. Бьет по нервам, возбуждает, разрушает условности. Классицист не может показывать безобразное и ужасное, а мы будем. Но у этих трупов есть еще одно значение. Посмотрите, что твориться в середине картины. Там буря, там воронка и в эту самую воронку втягивается взгляд и по этим телам, зритель стоящий прямо перед картиной, не смотрящий на нее с низу в верх, прямо шагает на этот плот. Мы все там. Плот Медузы делает очень интересную вещь. Это мышеловка. Он обращен к нам. Жерико еще мыслит старыми стратегиями, где она должна быть ваставлена, что бы быть увиденной, а работает уже по новому. Она обращена не к армии зрителей, не ко всей аудитории. Она обращена к каждому человеку, каждый приглашается туда, каждый на этом плоту. И тут становится понятно, что это за океан. Это не просто океан 16 года, где погибли надежды на реставрацию, это удел человеческий. С океаном нельзя договориться. Это судьба, это картина про борьбу с судьбой, это, действительно судьба человека, в этом смысле плот Медузы тоже с нами.
Mail.ru,
OK.ru или
VK.com
Yandex
