Жаконя и Максим. /Ленинградская блокада/.

Жаконя - это попугай. Говорящий, из породы "жако". Папа купил его в порту у матроса. Родители рассказывали, что два года Жаконе пришлось жить в изоляции от общества, чтобы отвыкнуть от своеобразной морской лексики. Я его помню благовоспитанной, умнейшей птицей. Голос его был похож на мамин, хотя иногда он, видимо, вспоминал прежнюю жизнь и начинал басить. Симпатии Жакони, возможно, тоже остались от морской жизни. Он терпеть не мог женщин, ведь женщина на корабле - к несчастью. Исключение составляла мама и наши родственницы. С ними он был вежлив, но, если приходили гостьи, он хмуро молчал, отказываясь вымолвить хоть словечко. Не дай Бог, если у гостьи оказывался высокий голос! В знак протеста Жаконя начинал стучать клювом в пол клетки. Если это не помогало, и гостья не уходила, он принимался передразнивать ее. Зато как преображался Жаконя, если видел мужчин! Он начинал петь, свистеть, наклонял голову, прося почесать ее. Особенно он любил моего папу и дядю. С появлением Максима, Жаконя, на правах старшего, принялся опекать и воспитывать его. Хулиганистый котенок нас не слушался, носился по квартире, скакал по шкафам, катался на занавесках, бил посуду. Но стоило Жаконе крикнуть: - "Попка, не смей!", как Максим замирал на месте. Зато на даче, старшим чувствовал себя кот. Когда выносили в сад клетку с попугаем, Макс нес непрерывную вахту на дереве. Ни одна кошка не смела даже заглянуть в сад. Однажды, он проучил даже молодую овчарку - обрушился на нее и надавал оплеух! Дружба Жакони и Максима особенно проявилась в годы войны. От голода больше всех в нашей семье страдал Жаконя. В начале войны мама на папино охотничье ружье и сапоги, выменяла мешочек подсолнухов, но их хватило ненадолго. Наша блокадная еда - суп, неизвестно из чего и другие малосъедобные изделия - ему не подходила. Пробовали давать Жаконе жмыхи и дуранду, он не ел их, хотя Макс героически пытался что-то проглотить. Выглядели они оба страшно. У Жакони отвисли крылья, клюв не закрывался. Он все время молчал, только иногда вздыхал глубоко. У Макса шерсть выпадала клочьями, когти не убирались. Периодически он слеп. Но даже в таком виде он вызывал гастрономический интерес. Почти все кошки в осажденном Ленинграде были съедены. Мой дядя, в мирное время, очень спокойный и выдержанный, чуть не с кулаками требовал отдать кота на съедение. Мой папа, как специалист, был в начале войны вывезен в тыл, мама, большую часть времени жила на казарменном положении в больнице. Оставаясь одна, уходя в школу или за продуктами, я всегда запирала комнату на ключ. Как-то я прихожу домой и застаю такую картину. Макс пробрался в клетку к Жаконе, оба лежат рядышком, тесно прижавшись друг к другу, и оба трясутся от холода. Этот факт, что Макс не воспользовался возможностью съесть Жаконю, сильно подействовал на дядю, и он больше не покушался на жизнь кота. Но Жаконя долго не выдержал. В марте 1942 года его не стало. Перед смертью он окликнул нас по именам. Маму он почему-то звал Олей, меня Кукушечкой, а кота Попкой. Не знаю, может, быть нам показалось, но из его глаза выкатилась слеза. Мы с мамой сами плакали навзрыд: - Жаконя жил в нашей семье больше тридцати лет. Оплакав Жаконю, стали обсуждать, что делать дальше: - выбросить на помойку рука бы не поднялась. И мама решила "кремировать" его в камине. Больше суток Макс просидел, уткнувшись носом в камин и отказываясь от еды. Однажды Макс как-то отчаянно завыл и пополз под кровать. Умирать - ужаснулась я. Вытащила вконец обессилевшего кота за хвост из-под кровати и скормила ему масло, которое получила за декаду по карточкам - 60 граммов! Масло помогло, Макс ожил. Конечно, еще долго он не приобретал нужного кошачьего вида, но, с улучшением питания, стал постепенно обрастать шерстью, слепота прошла. К концу войны, он выглядел уже вполне пристойно. И тут наш Макс стал местной достопримечательностью. В городе подрастали дети, начали возвращаться малыши из эвакуации. Многие из них никогда не видели живых кошек. Началось паломничество детей к нам домой. Однажды заявился целый класс во главе со смущенной учительницей. Такое внимание не прошло бесследно для кота. Макс заважничал, стал малоподвижен, характер у него начал портиться. Но, самое главное - он стал разборчив в еде. Ел он теперь, только рыбу определенных сортов, ее надо было очистить, сварить и подавать теплой. Будто и не помнил, как голодал. Мы думали, что с годами Макс забыл своего друга Жаконю. Но, как-то, после войны, мы первый раз разожгли камин (до этого пользовались самодельной "буржуйкой"). Кот встрепенулся и выбежал из комнаты. А когда потух огонь в камине, он вернулся, сел к камину носом и просидел несколько часов не двигаясь, с закрытыми глазами. Что творилось в его душе, неизвестно. Но и потом, как только мы начинали растапливать камин, он всегда уходил из комнаты. Макса не стало в 1957 году. Он прожил у нас больше двадцати лет, являя собой образец кошачьего долголетия. /Вера Вологдина/ (Вера Николаевна Вологдина - научный сотрудник Музея антропологии и этнографии им. Петра Великого. Это в ее семье в страшные дни ленинградской блокады жили Максим и Жаконя).