Литературная коллаборация )

Оставлю здесь, чтобы на форуме не затерялось.

Первая часть, включая фразу "Лодка исчезла так же внезапно, как и появилась", написана форумчанином. Развитие сюжета далее писала я.

МУМУ И ТРОЕ У КОСТРА

Тихий вечер опустился на берег широкой, ленивой реки. Воздух, теплый и влажный, пахнет нагретой за день водой, ивняком и дымком. Над самой водой стелился легкий, молочный туман, заволакивающий дальние повороты. Небо, еще светлое на западе, где догорала узкая полоска заката, к зениту переливалось нежно-лиловыми и голубыми тонами белой ночи. У самой кромки воды, на отмели, горел костер. Пламя, оранжевое и живое, жадно лизало почерневшие березовые поленья, рассыпая фейерверк искр в наступающие сумерки. Отблески огня дрожали на темной воде, смешиваясь с отражением бледнеющего неба. Комары звенели хором, но дымок от костра держал их на почтительном расстоянии от трех фигур, расположившихся на старом, покрытом потертым брезентом бревне.

Сидели трое закадычных друзей: Игорь, коренастый, с вечно недовольным прищуром; Слава, худощавый и ироничный, поправлявший очки; и Костя, самый молчаливый, с задумчивым взглядом. Между ними стояли две бутылки: одна "Столичной" уже пустая, вторая только начата, и несколько пустых банок от пива валялись в траве рядом с полным пакетом. Рядом с бутылкой водки аккуратно стояли три граненых стакана. Поводом для вечерних разговоров послужила старая школьная программа – рассказ Тургенева "Муму".

– Ну вот, опять про "Муму",– хрипло начал Игорь, отхлебнув пива из стакана. – Вечно ее в школе впаривали. А по-моему, вся суть русского менталитета там, как на ладони. Рабочего, крестьянского. Герасим – он же символ! Силач, труженик, а баба у него – дура барыня. И что ему? Дали ультиматум: "Любишь собаку? Убирай ее к чертям, тогда оставайся на теплом местечке. Не любишь? Тогда вали вместе с ней на все четыре стороны". Нормальный бы выбор сделал! А этот? Игорь с силой кинул палку в костер.
– И собаку утопил, И ушел! Сам все испоганил. Вечно русский мужик сам себе злой буратино. Сколько его в жопу не целуй – все равно недовольный, все испортит. Никакой благодарности!

Слава фыркнул, доставая сигарету. Искра зажигалки ярко блеснула в сумерках. Он открыл новую банку пива, пена бурно вырвалась наружу.
– Ох, Игорь, ну ты даешь! "Менталитет"– он отпил пива и выпустил струйку дыма в прохладный воздух. – По-моему, Тургенев тут как раз про бабскую глупость написал, про тупое самодурство. Взять хозяйку-то! Барыня. Толстая, больная, вечно на боку валяется. Жрет без меры – пирожное там, компотики сладкие. Режима никакого. Голова болит? Ну конечно болит! А ее "лечат" – смех один. Этот шарлатан-доктор, Капитон что ли? Какие-то свои капли ей капает, хрен знает из чего сделанные. И вот эта разжиревшая, больная истеричка верховодит, судьбы ломает! Слава сделал паузу для эффекта. – И не только Герасима с Муму! Та же прачка Татьяна! Герасим-то в нее втюрился по уши, а она, дура, тоже под барыней. Сказали ей – выходи за пьяницу Капитона! Она что? Взяла и пошла! Потому что "приказано". Бабская покорность и глупость – вот корень зла. Герасим – просто жертва этой вот системы больной глупости. Собака – так, последняя капля.

Костя, до этого молча перебиравший гитару (струны тихо звякали), поднял голову. Его глаза в отблесках костра казались очень темными. Он налил себе в стакан из новой бутылки, аккуратно, по краю.
– Вы оба по верхам ходите – сказал он тихо, но так, что его было слышно даже над потрескиванием огня. – Это же чистая политика. Аллегория. Барыня – это и есть власть. Российская. Старая, больная, разжиревшая от неправедных благ. Ведущая абсолютно нездоровый образ жизни – коррупция, бездействие, глупость. Голова болит – кризисы вечные. А ее "лечат" такие же шарлатаны-чиновники, свои "капли" подсовывают – указы бестолковые, реформы половинчатые. И как барыня гнет свою линию, невзирая на последствия, так и власть. Герасим – народ. Сильный, терпеливый, но доведенный до отчаяния. Собака – последнее, что у него есть, его душа, его надежда. И что делает власть? Заставляет убить эту надежду. А потом народ уходит. В никуда. Как Герасим – обратно в деревню. Или в бунт. Рассказ – зеркало системы. Больной и прогнившей.

Наступила пауза. Только речка чуть слышно плескалась о берег, да костер потрескивал. Спор как будто выдохся, столкнувшись с неразрешимостью. Мысли Тургенева, пропущенные через водку, пиво, вечернюю усталость и русскую действительность, сплелись в тугой узел. Вторая бутылка "Столичной" заметно опустела, стаканы доливались. Пиво потихоньку заканчивалось. Разговор перешел на бытовуху, на работу, на цены, но тень "Муму" витала над костром. Белая ночь сгущалась, туман над рекой становился плотнее, серебристым под немеркнущим светом северного неба. Голоса стали громче, движения – чуть размашистее.

И вот, когда огонь в костре уже прогорел до багровых углей, а голова у всех троих гудела приятно и тяжело от выпитого, случилось это.

Игорь первым поднял мутный взгляд на реку, пошатываясь, когда вставал.
– Слышите? – пробормотал он невнятно, чуть не растянувшись на песке.
– Чего?– Слава с трудом сфокусировался, его очки съехали на кончик носа.
– Весла... Шлеп-шлеп...

Они притихли. И правда – сквозь легкий звон в ушах, гул собственных голосов и шелест листьев ивы пробивался тихий, ритмичный звук: *шлеп... шлеп... шлеп...* по воде.

И тогда они увидели.

Из тумана, плотно обволакивающего середину реки, медленно выплывала лодка-плоскодонка. Силуэт ее был размыт, неясен. Но на корме, чуть наклонившись, сидел огромный, плечистый мужик. Не греб, а словно отталкивался одним веслом, не спеша, мерно. Рядом с ним, у самых ног, виднелся маленький, плотный силуэт собачки. Она сидела смирно, лишь белая грудка слабо выделялась в призрачном свете белой ночи.

Лодка плыла беззвучно, если не считать тех едва слышных *шлепов*. Она двигалась параллельно берегу, медленно, словно плыла сквозь время. Туман клубился вокруг, то скрывая, то вновь открывая призрачных путников. Запахло вдруг сыростью, речной тиной и... старым деревом, дегтем.

Трое друзей замерли. Никто не сказал ни слова. Алкогольный угар на миг сменился ледяной, пронизывающей ясностью. По спине у каждого пробежали мурашки, не от холода. Они смотрели, не дыша, как темный великан и его маленький бело-серый спутник растворялись в серебристой дымке тумана дальше по течению. Звук весел затих.


Лодка исчезла так же внезапно, как и появилась.


– Герасим... – хрипло выдохнул Игорь и тяжело осел на бревно.
– С Муму... – Слава снял очки, руки дрожали. Пустая банка звякнула о песок.
Костя допил стакан до дна, швырнул окурок в огонь. Искры взметнулись, осветив три остолбеневших лица. Спорить больше не хотелось. Тишина над рекой была густой, пропитанной чем-то нездешним, проплывшим только что мимо них в тумане.

Допивали молча. Спали урывками под низким небом. Утро пришло с тяжестью в голове и сухостью во рту. Солнце затянули облака, добавляя всему серый свет, воздух пах пеплом и перегаром. Молча развели чадивший костерок. Слава достал рассол. Пили прямо из горлышка, морщась. Постепенно тупая боль отступала, оставляя ощущение тумана в голове.

Механически возились со снастями, насаживали червей, закинули удочки в мутную воду. Молчание давило. Казалось, говорить о вчерашнем – все равно что ковырять свежий синяк.

– Ну и напоролись мы вчера... – хрипло выдохнул Игорь, первым не выдержав молчания. Он не смотрел на других, его привычный прищур сменился усталой отечностью. – Про Герасима... Трепались, как на кухне. А он... – Игорь махнул рукой в сторону реки, где таял туман. – Не нашему брату его судить. Другой век. Другие цепи.

Слава фыркнул, поправляя очки. – Цепи? - сдавленность в его голосе неловко пряталась за иронию. - Да он и сам не без греха. Собаку-то утопил. Целый воз проблем на ровном месте.
– Ой ли, на ровном? – неожиданно резко встрял Костя. Он смотрел на гладь воды. – Ты забыл, Слав, про Татьяну? Барыня велела – она пошла за Капитона. Герасиму велели – собаку утопил. Где тут его "грех"? Где выбор-то был? – Вопрос повис в воздухе. Слава нахмурился, но промолчал, закуривая.

– Выбор... – Игорь грузно опустился на бревно. – Вот ты, Слава, вчера про "бабскую глупость" разошёлся. Мол, Татьяна дура, раз пошла. А она кто? Раба, понимаешь? Как и он. Кому легче-то было? Ему – сильному, немому великану? Или ей – тихой, затюканной? – Игорь посмотрел на Славу впервые за утро. Взгляд был усталый, без злобы, но жесткий. – Легко нам, с пивком да со "Столичной" на бережку умничать про их "глупость". А побывали б мы на их месте... – Он не договорил, махнул рукой.

Слава снял очки, протер пальцами переносицу, выпустил струйку дыма. – Ладно... Признаю, погорячился. Но барыня-то... реально больная идиотка была. Скажешь, нет? Весь бардак из-за неё, бабы.
– Барыня – гнилая система, ломает всех: и сильных, и слабых – глухо, без прежнего напора, пробормотал Костя.
– Так-то оно так, – Игорь усмехнулся, коротко и горько, – Удобно, конечно: "власть больная" – и все бабы виноваты. Кто ж тогда здоровый? А Герасим... он просто человек был. Не "народ", не "символ". Изуродовали его – и все. – Игорь встал, отряхивая штаны. – Сильный? Да. Только и сильные ломаются. И бабы, и мужики. Утопил – и сломался. А мы бы что, окажись на его месте? Стерпели? Или сразу барыню бы придушили? До точки, до края ему надо было дойти, чтобы в нём, мужике, свободы не знавшего, бунт поднялся! Представляю, что бы мы сделали на его месте... А он не стал ни мстить, ни плохо о людях думать, а просто ушёл туда, где больше воздуха и душу из него не тянут... Безо всяких твоих аллегорий.

– Зато мы тут, как судьи последней инстанции, – тихо, с беззлобной ехидцей вставил Слава, смотря на Игоря поверх очков. – Ты вчера первым завелся: "вечно русский мужик сам себе злой буратино, никакой благодарности". Сам-то благодарный? Или тоже сам себе проблемы создаешь?
– А ты, Слав, – вступил в разговор Костя, – про "бабскую глупость" лил. А я, - слегка замялся Костя, - про "систему... Все мы... знали, кто неправ, прям как на собрании, только трибуны и аплодисментов по команде не хватает.
Игорь тяжело вздохнул, потирая висок. – Ну да... Трепались все. Каждый со своей "наукой", да только фигня это. А он... – Игорь кивнул в сторону реки, – просто плыл мимо...

Слова попали в цель. Наступила пауза. Это было необычно: одновременно саднило и было легче от разговора по душам, совсем не как накануне. Что-то незримо поменялось, и теперь странно было вспоминать вчерашние рассуждения, как будто это было не вчера, а очень давно.

Собирали лагерь в молчании, говорили разве что по делу "передай мне...", "положи..", "котелок у кого?". Смотали удочки – никто даже не вспомнил проверить, клюнуло ли что. Поклевки не было, или они ее не заметили. Выгребали пепел, заливали угли, тщательно собирали пустые банки и бутылки. Каждое движение было медленным, будто через силу. Вчерашние категоричные теории – о вечно недовольном мужике, о бабской глупости как корне зла, о политической аллегории – висели в воздухе обломками. Герасим в своей призрачной лодке не произнес ни слова. Но его молчаливое появление, его духовная трагедия вывернула их собственные, наспех слепленные из "душевного мусора" и хмеля суждения, обнажив равнодушие к чужой боли. Нет, они не стали святыми, не отреклись от всех своих взглядов. Но тень горя, Герасима, проплывшая мимо в тумане, заставила их хоть немного отступить в сторону от своих заезженных "истин". Друзья загрузились в машину и отбыли. Река текла где-то там, позади, унося с собой призрак Герасима в лодке, растворяя эхо вчерашних споров. Впереди была дорога домой и смутное понимание - что-то неуловимо иначе... Возможно, только на время.