Ну, покуда жду повестки от следователя - настучала на меня одна добрая дама за непричесаные мысли, опубликую один из своих ранних расказовв.

ДЕД.

Ох, боженьки мои....
Ну, как такое можно...
Ну, давай, вперед ...
Ах, ты ежкин кот!!!
ДАВАЙ!!!!
ВПЕРЕД!!!!
С энтим винтарем токма смерть понуждать.
Не йдет затвор.
Катятся слезинки с кровью напополам.
Грязью гадина, забил... Небось, думал, сгодится...
Лучше б ты подумал как из энтой дуры длинной самострел сгандобить.
Придется мне нынче как встарь пройтись. В полный рост.
Со штыком. В рукопашную.
На смерть.
И толстый длинный абзац с запятой.
Ох, Ёзька, типографский друг, сказанул, как припечатал.
Прощевай, теперича. Да не вспомянь лихом.
А день-то так хорош был.
Поначалу.
Встал, как заново родился, даром, что седьмой десяток
пошел. Как всегда, с рассветом.
И кости-то, не ныли и раны старые тож...
Я еще подумал, к чему?
Да к тому.
Хоть бы меня теперь схоронили по христиански, а не по собачьему.
Бобыль. Некому обо мне поплакать.
А на косточки разметанные, и белые и с зеленцой, я уж насмотрелся.
Был случай.
И в русско-японскую, и в русско-германскую.
И в гражданскую.
Я тогда не в «белых», в «зеленых» ходил. По первоначалу.
Чево уж тут вспоминать... Это тебе не байки за первачом.
Это- КОНЕЦ. Совсем окончательный.
А воздух был на диво свеж. Так и пил бы его.
Вышел из дому. С крылечка на зорьку глянул. Хорошо.
Поблагодарил Господа за КРАСОТУ и ПРАВДУ его извечную.
И курочек кормить пошел. Козы обождут – небось, что с вечера дал не съели...
А вон она СУДЬБА...
Стучится...
Стучится мне солдатик в калитку. Зовет.
Пошел. И заперлась тогда за мной калитка не скрипом – плачем.
Ах, ты...Хорошая мысля всегда приходит опосля.
Да не в том дело, что помирать боязно. Боязно. Ох, как
боязно.
И на старости лет помирать тоже боязно. Не в том дело, молод ты или стар...
Жизнь она от Господа. А я теперь перед ним с пустыми руками буду.
Сколь песок растопыренными пальцами не черпай.
Толку не будет. Особливо, когда под локоть бьют.
Иной раз проще покаяться, чем виноватых искать.
Что скажет булат на плуг перекованный? По обушок-ли, по эфес-ли и в землицу зарытый...
То же он скажет, что и я.
Ничегошеньки я в этой жизни не сделал. Жизнь моя как пустышка.
Я в пустышку эту ВОЙНУ пускал вдоль и поперек.
Привели меня.
Капитан – переправы командир. Комендант от высших сил.
Совестью уполномоченный.
-Дед. Нужен ты мне.
-Рад стараться. Ваше высокотоварищество...
-Эка ты осмелел. Не ко времени.
-Как раз ко времени. Мы теперь все лопатками стенку чуем.
-Бог с тобой, дед. Мне сказали, ты – сторож заводской. При
тебе заряды закладывали?
-Было такое дело.
-А мост минировали?
-Было.
-А где саперы, мать их?
-Не горячись, капитан, на элеваторе они. Весь взвод.
-Оставайся здесь. За мной ходи. Уйдешь – убью как предателя.
Ну, куда тут деваться.
А у капитана-то бед море было.
И первая из них – тяжелую артиллерию на тот, восточный
берег перевезти. Когда горючка кончилася вся.
С госпитальных машин, да с других гражданских бензин
слили, раненых на руках в ближний лесок заречный перенесли.
Да сколько там машин-то было? Так, хрен да ни хрена.
Подводы по большему.
Да не в том даже дело. Тягачей да большого калибру - на
понюшку табаку.
А что, скажи, с пушками-трехдюймовками делать?
Немцы бомбами лошадей побили, упряжных, артиллерийских.
В ручную толкать – до болота. Утопить.
А еще взорвать можно.
Ну, да... А танк германский опосля на штык возьмем.
Куда ни кинь, а всюду, как Ёзька говорил, мало буквиц
получается - токма три.
Капитану пришлось у беженцев телеги распрягать. Ох, я б
ему не позавидовал.
Отчаялся народ и малость обезумел.
Старики тебе в лицо с клюками, бабы – с когтями да с
младенцами.
Вой – хуже, чем при бомбежке.
До стрельбы в воздух дело дошло.
Ох, капитан – молодец.
Остановил безумство.
Поклялся перед бабами, что не будет мост врывать, покуда
беженцы не пройдут. А сам пойдет последним.
Знаю я цену энтим клятвам, но знание свое при себе
придержу. Это знание и впрямь не ко времени. И по
капитански. И по моему.
Вот и пехота дошла.
И танки ушли, и пушки ушли.
По мосту гражданские идут рекой неостановимой. Бабы,
старики и дети.
И конца и краю нету тому потоку.
Тут-то мой лейтенант-сапер и сыскался.
А капитан, не будь дурак, приказ ему отдал – выставить
боевое охранение на Лиховой горе, что над городом нависла. И
подать сигнал при приближении немцев красной ракетой. А
самого толкового сапера забрал к себе. Абы что не вышло...
Оно понятно. Переправу не взорвешь – немцы на хвосте
повиснут. Преследовать будут по самое не балуйся.
Раненых перебьют.
Гражданских, часть – в расход, часть – побоку.
Ох, капитан, не потому ты медлишь... Чую.
Ох, капитан, ведь ты же тех ждешь, что в заслоне были.
Что ночью бой вели. Не жди, капитан... Не дождешься.
Не для того заслон выставляют.
У меня с японской войны от заслонов оскомина.
Это когда бросают, и говорят, держи. Любой ценой.
Держали.
И держали так, что русские штыковые контратаки по сю
пору, небось, самураям икаются.
Отвлекся я на память свою и главное чуть не проморгал.
У лейтенанта во взгляде мне кой-что недоброе привиделось.
Что привиделось объяснить не могу. Только глазки у него
помокрели.
Бывает и путные мужики плачут. Поводов для того жисть-
матушка до хрена дает. Плакать. Это не грех. Ежели
подштанники сухи.
Молод, красив, грудь – колесом, вся в значках.
ГЕРОЙ.
Неужто обгадился, надежа?
Страшно? Всем страшно. Да не всякий свой страх
пересилил.
Лейтенант, мне б твои годы...
Об чем я? Опять о несбыточном...
Эх, молодой...НЕ ЖАЛЕЙ СЕБЯ!!! Последнее дело оно, а в
могилу – прямая дорога.
Эх, у тебя же впереди целая ЖИСТЬ. А ЖИСТЬ – штука
странная. Она вопросы всякие-разные задавать любит. А не
ответишь, как правильно – карает. Вот он Господь и его
промышленье. Далеко ходить не надобно, чтоб сыскать. Бывают
и десятилетия жизни и СЧАСТЬЕ человеческое взмахом ока
перечеркнуты.
Допреж слезы лить и чужую кровь, ответь – по какую ты
СТОРОНУ.
ЖИЗНИ И СМЕРТИ. ДОБРА И ЗЛА.
Душа у человека жидка и пестра токма до оселка жизни.
Дальше – только камень с крапинами пестрыми
Вот и рубеж- оселок.
Дальше то что? Любая тварь в выборе свободна.
Мало времени нам Богом отпущено.
И для того, чтобы ГЕРОЙСТВОВАТЬ.
И для того, чтобы ЖИТЬ.
Оно все едино. Когда в миг слито.
Лейтенанту –то этому, может, судьба геройская была
отпущена. А жизнь - по всякому, недолгая. Нюх у меня на это
дело.
Из-под пилотки чубчик русый выглядывал.
Он его приглаживал заботливо.
Гимнастерку с галифе наглаживал.
А сапоги так чистил – загляденье.
Все бабы на танцульках – его.
Эх...Родили такого, кормили, учили. Солдатов под начало
дали.
Кому?
Он же раньше смерти помер.
Конфетная обертка человечьей гнили. С зеркальцем в
кармане.
Да я тя с первого взгляду раскусил.
Ентеллигент грёбаный, недоделанный.
Я и доделанных видал. Хорошие люди, жаль часто мерли.
Хуже нет того расклада для солдата, когда тебя ведет на
смерть не ОФИЦЕР, а опездух.
И ты это знаешь.
Отчаяние делает нас зрячими.
А вот какая сила заставляет нас глаза с полу поднять...Бог?
... Совесть?... А мож, одна обида? Отвечай, как Душа лежит,
ежели она есть. Токма про Стыд и Страх никому не говори.
Когда солдат поднимает взгляд и смотрит в глаза офицера,
он сначала желает понять ....
Ежли ты можешь солдату ответить на первый вопрос, ты –
....
Ежли ты можешь солдату ответить на второй вопрос, ты - ...
А ежели ты допустил, что солдат поднял взгляд и начал
думать, а ответа на его думки у тя нету, ты – покойник.
Нет для лжи нужды. Стар я слишком. А офицерам своим
родным я перед смертью лишний раз поклонюсь.
Хоть и не в том они нуждались.
Ох, и тогда-то, по совести, не было нужды кланяться. А
сейчас-то и подавно...
ПЕРЕД КЕМ???
Покойников в погонах золотых, что жизнь мою уберегли, -
уважаю. Покойников красноармейских, что делили со мной
последнюю краюшку хлеба, тех, что сберегли мою совесть...Я
уважаю. Пусть они даже шпиены англицкие...
Капитана уважаю – настоящий офицер. Стоит до
последнего, жизнью своей рискует. О тех забыть не может, кто
за плечами остался.
А вот энту гниду в шевронах и кубарях...С челкой
напомаженной. Я уважать не буду.
На гниду хоть кубари, хоть погоны наклей – останется она
паразитом.
На русской крови.
Долго меня били, прежде чем я научился различать дерьмо
не по цвету, а по запаху.
Послал меня капитан с энтими саперами. Место выгодное
на гребне высотки показать.
Показал.
Лейтенант своим солдатам приказ дал окапываться.
Каков поп – таков и приход.
Они лопатками своими дерн ковыряют, а сами все глазами
за реку смотрят.
Я это по гражданской проходил. Называется – большой
драп.
Лейтенант мне: «Давай проваливай.»
А я ему: «Орел, ты глянь на них...»
А он мне: «Пшел ВОН». Чуть по морде не дал.
Так обидно мне стало. В мое унтерофицерство георгиевских
кавалеров не мордовали. А я дважды кавалер. Ко мне и дворяне
по отчеству обращались.
И решил я посмотреть на подвиги благородия
недоделанного. Нечто мне приказы отдавать, когда тя и твои
солдаты не слушают.
Лучше я б ушел и глаза мои того не видели.
Немцы по дороге зазмеились.
Собрался митинг, как в семнадцатом году. Солдатский
комитет порешил бежать. И побежал за реку в полном составе.
Акромя одного солдата.
А герой-то наш момент свой губами прошлепал.
Не получилось из него ничего путного, только трус и
предатель.
Он ракетницу солдату оставшемуся кинул. И побежал.
Бегунцов воротить. Якобы.
На лугу догнал. Вместе с ними в реку кинулся. Сообща
переплыли и в рощу подались.
Ай, да, красный офицер.
А капитан-то на тебя, да на совесть твою ой как
рассчитывал.
Напрасно...Не на что...
Да хрен с ним.
Когда русский солдат остался.
Я к солдату этому с вопросом: «Как звать тебя?»
А он мне в ответ: «А тебе почем знать?»
Подивился я ответу.
А с другой стороны, вот сидим мы с ним вдвоем в окопе
недокопанном, на высотке Богом забытой. И кому кроме
Господа наши имена надобны? А он их и так знает. Ты жизнь
проживи, Дело сделай, такое Дело, чтоб Душа ответила...Тогда
и перед Господом будет не стыдно.
Не я подвиг совершил, не я спас раненых, престарелых,
малолетних. Не я спас воинов христовых, что сейчас, может
быть, истекая кровью, молят о жизни...
Но я сижу спина к спине с русским солдатом, который
выпустит красную ракету и, наверное, умрет вместе со мной.
Бывает так, что и в церкви прервут. Чего уж теперь пенять.
Мотоциклетки с колясками к нам в гости приехали.
Офицерик вылез – с треногами мудрить начал. Небось -
корректировщик ихней артиллерии. Стараются гады, чтоб
лишний снаряд на русскую душу не потратить. А все у них
грамотно. Было три мотоциклетки. Одну – на право. Другу – на
лево. На разведку, значит.
А тут солдатик мой проснулся.
-Слышь, дед, ты как хошь, а я пошел.
-Куда???
-Старый ты а дурной....Куда? На муда....Сдаваться пойду. Ты
свою жизнь прожил и я тоже пожить хочу. Что не видишь,
германец сильней нас будет. Хошь, вместе пойдем. Я жить хочу,
ты небось, старый, тоже хочешь...
Не сразу я нашелся. Не ожидал. После такого и слов нет.
Однако, ответ сыскал.
-НЕТ. Не пойду.
-Ну и хрен с тобой, старый пень. Не навоевался? Ну, на тебе
винтовку Мосинскую....Аккурат она тебе против немца
сгодится.
-Ракетницу оставь.
-Чаво? Да ты и впрямь из ума выжил... Ракетница эта для
меня теперь пропуск в новую жизнь. Райскую.
Кинул он мне винтовочку свою, а сам к немцам сдаваться
пошел.
-Как звать, тя, служивый?
-Да тебе, старчина, по что знать? Да, ладно, Петр. Мож
передумаешь...
-Не трать ты время, Петруша. Ступай своей дорогой. К
жизни райской. А напоследок я те одно скажу. Я тя переживу.
Рассмеялся он глумливо и дальше пошел.
А я винтарь вскинул. Поймал спину на мушку. Да я попал
бы в него и без всякогу прицелу. От старости да от злости, ох,
как зорко видится.
На собачку давлю – не йдет. Не спускается.
Я ее за затвор, а он – в мертвую схватился.
Ах, ты ежкин кот...
Я его туда-сюда...
Нейдет.
Не спроста он мне винтовку отдал.
Знал, тварюга, что оружие спорчено.
Ну я тя, нелюдь, и штыком достану.
За кого ж ты, меня, старого солдата, держишь?
Тя, гаденыш, Господь не видал, когда я самураев в гаоляне
штыком щупал.
А уж японцы, ох как к холодному оружью склонны были.
Германцу не чета.
Я в прорыв ходил и с Самсоновым и с Брусиловым. И
всякий раз в разведке.
Вспомнил я враз науку старую.
Немцев–то на мотоциклетке всего трое было.
Я был в кустиках. Слева от немцев – кустики. Сзади – тож.
Пробрался. С тыла зашел. Явился. А они меня совсем не
ждали.
Забыл я, как штык звучит по мясу. А теперича вспомнил.
ХЫК! ХЫК! ХЫК!
А предателю - прикладом по голове. Я его живым к
капитану приведу.
Первым делом нашел ракетницу. Пустил ракету красную.
Потом начал планшет с офицера мертвого сымать...
Тут-то меня очередью и прошило...
Лежу я на земле – ртом красные пузыри пускаю. Живой
пока. А больно-то как...
Свою ошибку понимаю.
Это когда я молод был, мой удар прикладом мог кого хошь
угомонить. А теперь что, старик....Вот штыком бы его, как
прочих, пырнул, глядишь и пожил бы...
А вот теперь смотрит на меня, сверху, в улыбке скалится.
Автомат с покойного фрица поглаживает.
Нелюдь.
И вдруг, ни с того ни с сего – скривилась улыбка.
Закатились глазенки бесстыжие.
Ткнулся в землю поперек меня.
Ох, бляха-муха, как помирать, так доходит не вовремя...
Это ж немцы, вернувшиеся, его очередью с пулемета...
Они ж подумали, что мы заодно.
Меркнет в глазах. Но еще вижу.
Рожи вижу белобрысые в касках немецких.
Что вы на меня глаза выпучили?
Что? Не видали, как человек кончается?
Эх, паренек, что ты за пазухой своей серой шаришь?
Крестик ищешь? Ты руку поглубже запусти...
Мож найдешь чего...
Ну вот и взрыв.
Теперь пора.