Вспоминаешь и уже не думаешь, как оно могло быть, поступи я иначе. Утюг

Вспоминаешь и уже не думаешь, как оно могло быть, поступи я иначе. Не раскаиваешься. Не говоришь себе - все, что случается, то к лучшему. Устало смотришь на свое отражение в зеркале, видишь седины и не жалеешь ни их, ни себя, ни то, что было, ни то, чего не было, ни эти годы. Лишь тех, кто был и кого не стало, их всегда жаль.

А время, оно успокаивает. Потому что примиряет. Со всем, со всеми. И когда вспоминаешь, не болит уже вроде, а так… томит немного.

Где-то он сейчас ходит? Нет-нет, да вспомнится. А ведь сорок лет – почти жизнь. Прошли. Прошло. Сорок лет. И ведь не жаль их, эти годы. Не жаль. И себя не жаль – постаревшую, усталую. Только томит иногда… непонятное что-то. Вроде и было оно, а будто и не было ничего. Поросло годами и всем, что с ними приходило, убывало…

Где-то он сейчас? А я? Где я? Щеголяла по городу в лаковых чулках-сапожках на платформе. Красила волосы в огненно-рыжий цвет, зимой носила капроновые колготки. Красавица была. Не жалела поклонников. Потешалась над ними, смеялась открыто, с удовольствием. А чего их жалеть-то?! Доводила, а после первая вмешивалась в драки, разнимала, отбирала ножи. И ничего не боялась. А чего бояться-то?

Где-то он теперь? Тот, над которым не посмела смеяться… Любовь ли была это? Любовь. Нырнула с головой и всё. А что оставалось? Всякая нырнула бы. Умный. Красивый. Сколько их увивалось вокруг – один другого бахвалистей, и умных, и красивых. А ведь его выбрала. За какие такие заслуги? Или слова?

Томит, томит… Кто старое помянет… И ведь редко поминается, но если вспомнится, то не отпускает долго, словно привидение ходит за мной, и ходит, и ходит. Тенью прошлого...

А смеялся то как – заливисто, звонко. Зубы ровные, белые, глаза блестят. И ты вслед за ним хохочешь, смотришь на него, любуешься, взгляда от его лица оторвать не можешь и думаешь – мой, только мой и ничей больше, мой на всю жизнь, навсегда.

Что же тогда было… Весна. Весна была. Теплая, мягкая, светлая. Улыбалась вместе с ним, заливалась птичьим щебетаньем – с ним вместе. А уж щебетал-то, как щебетал! Соловьем. И верила. Всему верила. Другая бы засомневалась, а я верила каждому слову. Каждое слово ловила, и потом про себя по полночи вспоминала – и слова, и улыбку, и то, как смеялся и за руки держал, как в мои ладони прятал свое лицо, как смотрел на меня и откидывал назад свои каштановые волосы. Вспоминала и счастью своему не верила. Прогоняла сон, чтоб еще раз вспомнить о нем и улыбалась, - счастливая, - в подушку. В ту же самую подушку, в которую потом рыдала навзрыд. Той же весной. Вернулась однажды домой, и девчонки сказали… Женат. Дети. Интеллигентная, порядочная семья. Беги от него. Беги, говорят, беги. А куда бежать?! Как бежать? К кому?

Томит, томит…

Пришел на завтра. Улыбается, смотрит игриво своими зелеными глазами и снова волосы назад откидывает. И улыбается. Говорит что-то… Что говорил, ничего не помню. Не помню ни слова. Помню только, как улыбался, смотрел игриво и волосы откидывал. И больше ничего. Потом все как в тумане. Подошел, обнять хотел, а я вещи гладила утюгом. Утюг тяжелый, сейчас уже нет таких. Горячий. Я глажу, и давлю изо всех сил на стол, что аж ножки у него трещат. А он подходит, обнять хочет. Повернулась к нему и по лицу утюгом…

Что дальше было? Как в тумане. Закричал, люди прибежали, тоже кричат. Зачем кричат? Зачем? Утюг из рук вырвали и кричат, кричат, врачи приехали, кричат…

Томит, томит… Вернись я туда, в то время, в тот день, поступила бы иначе? Нет. Все то же сделала бы. Горячим утюгом по его красивому лицу. Утюгом за все его слова, за смех, за игривый взгляд, за лицо в моих ладонях, за щебет, которому верила.

Все дни потом как во сне. Не помню, кого видела, с кем говорила, кто рядом был – ничего не помню. Лежала на своей кровати и смотрела на утюг, который все те дни так и простоял на столе. Девчонки словно боялись трогать его. Так и стоял.

Пришла в себя, когда явилась его мать. Зашла в комнату - строгая, высокомерная. В черных лаковых туфлях на высоких каблуках, которые сильно стучали, когда шла она по коридору общежития. На губах красная помада, ногти тоже красные. Важная, деловитая. Я как увидела, сразу поняла, что это она. Похож на нее… А уж как посмотрела на меня, когда в комнату вошла... Губы красные поджала, в глазах – презрение. Смотрит, молчит. А потом резко в крик. Ругалась громко. Так много всего говорила. Что я ее сына единственного убить хотела. Жизнь ему покалечила. Изуродовала. Что у него семья, дети. «Кто ТЫ такая?!», - кричала она. Заявлением в органы грозила, судом, следствием.

Я на кровати сидела и молчала. Смотрела на ее черные лаковые туфли, и крики эти слушала. А потом сказала ей. Чего никто, кроме меня, не знал, ей сказала. Сказала и замолчала опять. Глаза свои на нее поднимаю и вижу - в лице меняется. Замолкла, поникла как-то сразу. И молчит. Потом из сумки деньги вынула и мне протянула. Сама смотрит не на меня, а куда-то в пол, деньги протягивает, и говорит: «Возьми, тебе они сейчас нужны. Ты же, наверное, хочешь сделать аборт».

В глазах потемнело. Легла на кровать, отвернулась к стене и сказала, чтобы она забрала свои деньги и уходила. Вроде было, и будто не было. Или просто так давно все это было, что кажется – сон. Сорок лет… Нет, не сон…

Где-то он теперь ходит? Или не ходит… Может нет его уже на этом свете. А если есть, то как он жил все эти годы? Как смотрел на себя в зеркало и что говорил себе? Искал ли меня? Думал ли, что со мной стало? Каялся ли? Наверное, думал. Да что толку. Поди, клял меня за то, что я сделала, а себя – за то, что связался. И найти меня не пытался, нет. Зачем? И до сих пор обо мне ничего не знает – куда уехала, как живу... И про Витьку, - сына своего, - ничего не знает. Не знает, какой он родился у нас – умный, с головой. А как рисовать в детстве любил! Все говорили – «Ваш Витька – талант!». И книжки читал – одну за другой, не оторвать. На пятерки учился. И жалостливый такой: соберет беспризорную ребятню, домой приведет, накормит. И волосы, волосы свои каштановые точно также назад откидывает… Как увижу, так сердце вздрогнет.

Томит, томит… Отчего судьба так? Прошлась горячим утюгом по его и моей жизни. А шрамы то не сходят. Ни с лица, ни с души.

А его, Витьку то, за что? Подростком говорил – «Вырасту, найду отца, чтоб просто посмотреть на него. Посмотреть и всё».

Где-то он сейчас ходит? Так и не увидел ни разу своего сына. И увидеть-то не пытался. Захотел бы – нашел. А сейчас-то что? Сейчас уже ничего. Как не знал того, что родился, так не узнал того, что не стало. В восемнадцать лет…

А вот сейчас не томит – болит. И будет болеть, будет.