Мой Воронеж. А был ли мальчик?

«Ах ты, утешеньишко моё милое», – сказала женщина, поглаживая кудри сына тёмной маленькой рукою…

Даже на самом дне, среди "отбросов общества", живёт любовь и мечта. Мечта увидеть «чистое поле с травами и цветами, бабочками и мотыльками».

Обездвиженный, щуплый мальчишка, сын несчастной женщины, спившейся, больной сифилисом, совращённой в пятнадцатилетнем возрасте ласковым, старым нотариусом, видит мир из полуподвального окна.
Лёнька дрессирует насекомых, которых сумел поймать в грязных углах каморки, больше похожей на выгребную яму, или подаренных многочисленными любовниками матери, вечно пьяными, как и она сама. У каждого подопечного есть имя: жирный паучишка Барабанщик; таракашка Анисим, хвастун; муха Чиновница, сволочь, каких больше нет; толстый жук Монах…

Поутру мать, протрезвев, по просьбе сына моет единственное окно. При свете дня на обезображенном женском лице обнаруживаются голубые, «детски-чистые», глаза. Мать моет окно и приговаривает, улыбаясь: «Хорошо утешеньице у меня? Как бы не он – утопилась бы давно, ей-богу! Удавилась бы…».

А под вечер, когда в подвале сгущается сумрак, мать заботливо баюкает сына, чётко выговаривая слова колыбельной –

Придут Страсти-Мордасти,
Приведут с собой Напасти;
Приведут они Напасти,
Изорвут сердце на части!
Ой беда, ой беда!
Куда спрячемся, куда?

Сейчас Максим Горький, автор рассказа «Страсти-Мордасти», забыт, свергнут с литературного Олимпа, а из многотомного наследия "самого странного прозаика Серебряного века" (мнение некоторых современных литературоведов) расхожей стала всего лишь одна фраза: «А был ли мальчик?»

Так был ли нищий, одиннадцатилетний Лёнька, сын проститутки и алкоголички? С личиком, написанным тонкой кистью, мохнатыми глазами, с губами пухлыми, точно у девочки, внимательным, спокойным нечеловеческим взглядом, притягивающим к себе необоримою силой?

Был ли Алёша Пешков, выросший под властью деда Василия Каширина, патологического садиста, среди воров, убийц, драк, зуботычин?

И был ли, в конце концов, сам Горький?
Однозначно! Был… И одно лето, бродяжничая по югу России, провел в тихом, провинциальном Воронеже, работая помощником садовника в Митрофаньевском монастыре, на месте которого сейчас возвышается главный корпус Воронежского Государственного Университета.

Был ли и другой мальчик, родом из воронежских земель? Неприкаянный странник Коля Шалыганов, чьё имя спас от забвения ночной сторож районной больницы?

Сторож долгие десятилетия хранит тонкую ученическую тетрадь со стихами Коли, того, который в одиночестве растаял на казённой больничной койке. И эту измятую тетрадь в потёртой бумажной обложке, единственное свидетельство существования воронежского скромного парня, передал при случае заезжему литератору «из области»; тому, кто оказался известным писателем, фронтовиком, Юрием Даниловичем Гончаровым.

И только в 2008 году, при поддержке неравнодушных людей и местного издательства, увидел свет стихотворный сборник Коли, не отшлифованный профессиональной рукой, в своём первозданном виде. И этот сборник «живой и как бы всё ещё пульсирующий след человека, оставленный им на земле, отпечаток его светлой, одинокой, втихомолку страдавшей души, быстротечной, мгновенной искрой, мелькнувшей во вселенной…»


***
Сулили мне счастья горы,
Сулили мне власть и почёт –
Только отдайся чёрту,
Пусть душу твою возьмёт.
А я не хотел на царство,
Поскольку был не как все, –
Я песней стать старался,
Чтоб с нею никто не расстался,
Чтоб грела она и горела –
Как солнце сверкает в росе…

***
Мне было пятнадцать лет,
Ей тоже пятнадцать было.
Ей друга хотелось иметь,
В кино меня пригласила.
Мой долг был купить билет,
Угостить лимонадом в буфете,
Но денег на это нет,
Что было мне ей ответить?
Страдая в душе, я сказал,
Что кино не люблю, не желаю.
Она усмехнулась слегка,
Мою ложь вполне понимая.
С той поры она мимо шла
Каждый вечер, принарядившись.
И наша любовь умерла,
Даже еще не родившись.

***
У бабушки Дуни забота:
Кота своего накормить,
Для этого надо на рынке
Хоть малую рыбку купить.
Редиску бабуля вяжет
В розово-белый пучок
И просит за эту редиску
Всего лишь один пятачок.
Пяти копеек хватает
На серого окунька
У дяди Васи хромого,
Заядлого рыбака.
И вот они все довольны:
И бабка, и дядя, и кот,
Который от сытости жмурится
И песенки тихо поет.
А дядя Вася, продавши
Свою рыбацкую снедь,
Чекушку в сельпо покупает
И тоже не прочь запеть.
Лишь бабке одной не поется,
Уж больно не сытно живется,
И радость у ней лишь одна:
Любить своего кота.

***
На завтрак давали по булочке
Малышам на большой перемене.
Мы выстраивались в длинную очередь
К учительнице тете Лене.
Те, кто сильней и нахальней,
Оттирали в хвост послабее
И старались выхватить булочки
Поджаристей, покрупнее.
И однажды мне, последнему,
Булочки не хватило.
Я заплакал горько-прегорько,
Потому что обидно мне было.
Потому что голодно жили
Мы, мальчишки, в ту пору.
Наши отцы воевали,
Спасала нас только школа.
Тетя Лена ужасно расстроилась,
Мое горе она понимала.
Но булочек больше не было,
И что сделать - она не знала.
И тогда один из мальчишек
Отщипнул от своей булки кусочек.
И другой отщипнул такой же, -
Всего на один глоточек.
Ко мне протянулись руки
Даже тех, кто всегда был всех злей,
Как будто затем, чтоб я видел,
Сколько есть у меня друзей.
Не все отщипнули от булочек,
Нашлись средь ребят и скупые.
Давно-предавно это было.
В годы детские. Фронтовые.

***
Сельская библиотека

Ни комнаты, ни здания, только одно лишь название.
Всего лишь убогий шкаф в прокуренном коридоре невзрачного, с грязными, зашарканными полами сельского совета.
Замок можно открыть и без ключа, книги в беспорядке.
Какую хочешь – бери без записи, вернёшь, когда вздумается.
А то и вовсе не возвращай, никто с тебя не спросит.
Шкафом владела тётя Ариша, налоговый агент, она же – зав. кроличьей фермой и ещё чем-то.
В делах с утра и до вечерней зари.
А ещё у неё семья: трое детей муж инвалид и пьяница.
Принесут с почты пенсию – три дня, как говориться, без «прОсыха».
Развесёлая компания дружков, таких же бездельников,
«мотаня» на хриплой гармошке…
Заниматься книгами у тёти Ариши ни времени, ни охоты.
Я ловил тётю Аришу посреди её бесконечных,
изнурительных дел и забот,
просил ключик от шкафа, чтобы порыться на полках.
Тётя Ариша без слов мне его всегда давала, зная, – вечная ей память! – какой я страстный книжный любитель.
Сама же не видела в книжной любви никакого прока.
Когда их читать, эти книги, если надо припасти и настряпать на всю семью каждый день пропитанье,
постирать мужу и детям штаны и рубашки,
да самой прополоть в огороде грядки,
потому что от мужика в доме ни толку, ни пользы, ни самого малого дела.
А потом бежать на кроличью ферму, глядеть,
не случилось ли там какой беды или какого беспорядка,
почищены ли загонки, дадено ли в достатке длинноухим питомцам корма.
А после фермы с сумкой агента мотаться по должникам
во все концы длинного села, меряя усталыми ногами пыльные километры.
Я один был во всей округе такой заядлый книгочей,
поклонник старых и новых поэтов и прозы.
Никого больше не манила к себе так сильно книжная залежь,
что наполняла шкаф из ветхой, потрескавшейся фанеры.
Большинству тех, кто посещал жалкую халупу сельского совета,
книги в кривом шкафу казались ненужной бумажной трухою.
А я просиживал над блёклыми страницами долгие ночи
при жёлтом язычке свечного огарка или фитиля с керосином –
если пофартит им разжиться.
Старый шкаф в коридорном углу сельского совета
с горбатым, некрашеным полом, облупленными, исцарапанными стенами, шаткими лавками ещё древних времён царского режима, –
как я тебе благодарен всем сердцем мальчишки, а потом
долговязого, худосочного, конопатого подростка
за тысячи радостей и открытий,
что подарили мне твои книги.
Никогда больше мне не коснуться твоих створок,
потому что всё в мире переменилось:
рассыпалась, снесена старая халупа сельского совета,
вместо неё теперь большой, светлый, кирпичный дом.
Нет прежней, хлопотливой, замученной своей нелёгкой
жизнью доброй тёти Ариши.
И давно куда-то исчез со всем своим содержимым кривой,
из дырявой фанеры, шкаф,
громко называвшийся во времена моего голодного, послевоенного детства местной сельской библиотекой.
Но я тебя помню, едва державшийся на подломанных ножках, шкаф,
как помнят самое лучшее, самое дорогое и близкое на свете.
Ты был моим другом и учителем, даже гораздо большим,
чем была нам всем, мальцам, наша сельская семилетняя школа,
в которой я впервые узнал имя Пушкина и его великие,
бессмертные слова,
помогавшие жить, бороться, идти вперёд
по крутым ухабам и колчам несладкой, неласковой жизни:
«Товарищ, верь, взойдёт она – звезда пленительного счастья!»
И если я хочу куда-то, к кому-то или к чему-то
в минувшей были вернуться, –
то только в тот полутёмный, грязноватый, с окурками на
полу сельсоветский коридор,
к дверцам того заветного, сиротливо-одинокого,
полного сказочных богатств
и никому больше, кроме меня, не нужного,
как верный конь или верный пёс, всегда меня ждущего
шкафа…

#my_town