Лодка исчезла так же внезапно, как и появилась.
– Герасим... – хрипло выдохнул Игорь и тяжело осел на бревно.
– С Муму... – Слава снял очки, руки дрожали. Пустая банка звякнула о песок.
Костя допил стакан до дна, швырнул окурок в огонь. Искры взметнулись, осветив три остолбеневших лица. Спорить больше не хотелось. Тишина над рекой была густой, пропитанной чем-то нездешним, проплывшим только что мимо них в тумане.
Допивали молча. Спали урывками под низким небом. Утро пришло с тяжестью в голове и сухостью во рту. Солнце затянули облака, добавляя всему серый свет, воздух пах пеплом и перегаром. Молча развели чадивший костерок. Слава достал рассол. Пили прямо из горлышка, морщась. Постепенно тупая боль отступала, оставляя ощущение тумана в голове.
Механически возились со снастями, насаживали червей, закинули удочки в мутную воду. Молчание давило. Казалось, говорить о вчерашнем – все равно что ковырять свежий синяк.
– Ну и напоролись мы вчера... – хрипло выдохнул Игорь, первым не выдержав молчания. Он не смотрел на других, его привычный прищур сменился усталой отечностью. – Про Герасима... Трепались, как на кухне. А он... – Игорь махнул рукой в сторону реки, где таял туман. – Не нашему брату его судить. Другой век. Другие цепи.
Слава фыркнул, поправляя очки. – Цепи? - сдавленность в его голосе неловко пряталась за иронию. - Да он и сам не без греха. Собаку-то утопил. Целый воз проблем на ровном месте.
– Ой ли, на ровном? – неожиданно резко встрял Костя. Он смотрел на гладь воды. – Ты забыл, Слав, про Татьяну? Барыня велела – она пошла за Капитона. Герасиму велели – собаку утопил. Где тут его "грех"? Где выбор-то был? – Вопрос повис в воздухе. Слава нахмурился, но промолчал, закуривая.
– Выбор... – Игорь грузно опустился на бревно. – Вот ты, Слава, вчера про "бабскую глупость" разошёлся. Мол, Татьяна дура, раз пошла. А она кто? Раба, понимаешь? Как и он. Кому легче-то было? Ему – сильному, немому великану? Или ей – тихой, затюканной? – Игорь посмотрел на Славу впервые за утро. Взгляд был усталый, без злобы, но жесткий. – Легко нам, с пивком да со "Столичной" на бережку умничать про их "глупость". А побывали б мы на их месте... – Он не договорил, махнул рукой.
Слава снял очки, протер пальцами переносицу, выпустил струйку дыма. – Ладно... Признаю, погорячился. Но барыня-то... реально больная идиотка была. Скажешь, нет? Весь бардак из-за неё, бабы.
– Барыня – гнилая система, ломает всех: и сильных, и слабых – глухо, без прежнего напора, пробормотал Костя.
– Так-то оно так, – Игорь усмехнулся, коротко и горько, – Удобно, конечно: "власть больная" – и все бабы виноваты. Кто ж тогда здоровый? А Герасим... он просто человек был. Не "народ", не "символ". Изуродовали его – и все. – Игорь встал, отряхивая штаны. – Сильный? Да. Только и сильные ломаются. И бабы, и мужики. Утопил – и сломался. А мы бы что, окажись на его месте? Стерпели? Или сразу барыню бы придушили? До точки, до края ему надо было дойти, чтобы в нём, мужике, свободы не знавшего, бунт поднялся! Представляю, что бы мы сделали на его месте... А он не стал ни мстить, ни плохо о людях думать, а просто ушёл туда, где больше воздуха и душу из него не тянут... Безо всяких твоих аллегорий.
– Зато мы тут, как судьи последней инстанции, – тихо, с беззлобной ехидцей вставил Слава, смотря на Игоря поверх очков. – Ты вчера первым завелся: "вечно русский мужик сам себе злой буратино, никакой благодарности". Сам-то благодарный? Или тоже сам себе проблемы создаешь?
– А ты, Слав, – вступил в разговор Костя, – про "бабскую глупость" лил. А я, - слегка замялся Костя, - про "систему... Все мы... знали, кто неправ, прям как на собрании, только трибуны и аплодисментов по команде не хватает.
Игорь тяжело вздохнул, потирая висок. – Ну да... Трепались все. Каждый со своей "наукой", да только фигня это. А он... – Игорь кивнул в сторону реки, – просто плыл мимо...
Слова попали в цель. Наступила пауза. Это было необычно: одновременно саднило и было легче от разговора по душам, совсем не как накануне. Что-то незримо поменялось, и теперь странно было вспоминать вчерашние рассуждения, как будто это было не вчера, а очень давно.
Собирали лагерь в молчании, говорили разве что по делу "передай мне...", "положи..", "котелок у кого?". Смотали удочки – никто даже не вспомнил проверить, клюнуло ли что. Поклевки не было, или они ее не заметили. Выгребали пепел, заливали угли, тщательно собирали пустые банки и бутылки. Каждое движение было медленным, будто через силу. Вчерашние категоричные теории – о вечно недовольном мужике, о бабской глупости как корне зла, о политической аллегории – висели в воздухе обломками. Герасим в своей призрачной лодке не произнес ни слова. Но его молчаливое появление, его духовная трагедия вывернула их собственные, наспех слепленные из "душевного мусора" и хмеля суждения, обнажив равнодушие к чужой боли. Нет, они не стали святыми, не отреклись от всех своих взглядов. Но тень горя, Герасима, проплывшая мимо в тумане, заставила их хоть немного отступить в сторону от своих заезженных "истин". Друзья загрузились в машину и отбыли. Река текла где-то там, позади, унося с собой призрак Герасима в лодке, растворяя эхо вчерашних споров. Впереди была дорога домой и смутное понимание - что-то неуловимо иначе... Возможно, только на время.
Сообщение
отредактировала Небес Лазурь, Серендипити (автор поста) 01.08.2025 07:08