Здравствуйте, уважаемы форумчане!
На днях доделал очередной кусок из мемуаров моего отца. Здесь описано начало войны, 1941 – 1942 год. Прежде чем Вы начнёте читать, необходимо сделать пояснение. Мой отец призвался в РККА в 1940 году. Прослужил год, и началась Великая Отечественная. Буквально через месяц после начала войны, отец попал в окружение. Ниже его воспоминания, как он выбирался из окружения, и что происходило потом.
И повсюду клубится за нами,
Поколеньям другим не видна,
Как мираж, как проклятье, как знамя
Мировая вторая война...
Юлия Друнина
НОЯБРЬ ДЕКАБРЬ 1941 ГОДА
Из Дружковки я вышел, кажется, в последних числах октября. Попрощался со всей семьей Фисаченко, с Ваней обнялись - удастся ли еще увидеться... Ведь больше трех месяцев шли по немецким тылам, не зная что нас ждет в ближайшие минуты, дни и за первым же поворотом дороги. Пошёл опять, как и недавно, от села к селу и вечером просясь на ночлег. Однажды ночевал на хуторе Колесниково, и стал расспрашивать, надеясь найти свои “корни”. Но, как я узнал много позже - наши “корни” в Ремовке Харьковской области.
Прошёл через разрушенную станцию Иловайскую. Тягостно было видеть разрушенные здания, перебитые рельсы и ни души вокруг...
7 ноября,ясный немного морозный день. Я иду и радуюсь - до Морского Чулека осталось 7 км. Там жила тетя Мариша (Марина Николаевна Чемес, родная сестра моего отца). Вспоминаю, что сегодня 24-я годовщина Октября, раньше это был большой праздник, а сегодня праздника нет.
Подхожу к окраине села и издалека вижу - немецкий пост, но мне с дороги сходить нельзя - расстреляют. Подхожу ближе - стоит здоровенный эсэсовец с автоматом на шее. Пытаюсь ему объяснить по-немецки, что иду домой, а до него 7 км.
Он отвечает: “Нет!” и машет рукой в сторону, в сад, там вижу дымит кухня. Иду к ней, около неё несколько немцёв хлопочут у подвешенного на дереве и уже разделанного крупного кабана. Туша почти в человеческий рост. Рядом стоит плачущая женщина и просит, что хоть голову кабана отдайте. Немцы не обращают на неё внимания, что-то гогочут, смеются - ну типичные колбасники…
Рядом сидят несколько человек, таких как я, задержанные на дороге. Немного погодя нас заставляют мыть машины. Помыли, нам дали поесть и неплохо. Ведь это были тылы передовых частей, а не гестаповцы или охранники лагеря.
Вот тогда и нужно было мне попытаться уйти, охраны ведь не было. А к вечеру по дороге подходит колонна пленных в нашей военной форме и много людей в гражданской одежде. Нас от кухни загнали в эту колонну. Вот тут я понял что попал, а как теперь вырваться? Охранников много, идут вдоль колонны через 4-5 метров.
Ночь провели в сарае на скотном дворе. Утром пошли дальше, идём вдоль лесопосадки, листья уже облетели и двое из колонны, заметив, что конвойный у поворота стал не виден,”нырнули” в посадку. А посадка “прозрачная”, видно как они бегут. Немцы подняли стрельбу в их сторону. Тогда я в первый раз увидел как немец, стреляя из автомата, закрывает глаза. В то время и после не мог понять - зачем? Эти двое вернулись, но немцы им ничего не стали делать. Днем входим в Николаевку (4 км севернее Таганрога). Немцы стоят у домов и видя нас смеются, указывая пальцами на мальчика лет 10 идущего в колонне с мамой - Русский солдат!
В центре села - скотный двор обнесенный колючей проволокой и с часовыми на вышках. Ворота раскрываются и колонна рассеялась по двору. Народу много и большинство в гражданской одежде. Два огромных коровника без дверей и окон - “спальные корпуса”. Перед вечером я залез в старый курятник, он поменьше, без окон и есть дверца. К ночи в него набилось много народа - повернуться невозможно, но хоть не замерзли, ведь морозно было уже и днём.
Утром выбираемся во двор, из коровника выносят несколько трупов - или замерзли или скончались от голода. И так было каждый день.
Чуть позже, под конвоем, вывели несколько десятков человек - строить дорогу. В Приазовье много известняка-ракушечника в плитах, и из этих плит жители строили дома, складывали заборы. Немцы заставляли нас снимать эти плиты с ближайшего забора и укладывать на дорогу. Холодно, руки мёрзнут, немцы невдалеке развели костер - греются. Некоторые плиты тяжелые, поднять невозможно и старались выбрать полегче. Я несу плиту и вдруг удар сзади по голове, еле удержался, а если бы упал - затоптали бы. Оборачиваюсь - стоит немец с палкой и орёт на меня; я понял - медленно работаю. Чуть прибавил шаг и ухожу от него. Потом старался обходить немцев подальше. Днём возвращают в лагерь.
Вижу немцы разделяют толпу на две части - в одной группе с котелками, в другой - без котелков. В ворота заезжает полевая кухня и к ней по очереди подходят: один человек с котелком и двое - без. Причём всех немцы подгоняют палками - бьют где попало - по голове, по плечам, по спине. Садимся трое у котелка - обедаем. Куски капусты, бурака и зёрна пшеницы или ячменя - больше ничего. Такой обед - один раз в сутки, но хоть горячий.
Днём у ограды из колючей проволоки собираются местные женщины с кастрюльками, мисками с вареной картошкой, оладьями,кусками хлеба, чтобы передать это томящимися за проволокой. Но немцы не разрешают подходить близко и бросать что-либо через проволоку.
Выходит эсэсовский офицер, улыбается и берёт у какой-либо женщины кастрюльку с картошкой, подходит к ограде, руками разминает картошку до крошек и бросает через проволоку. Оголодавшие люди хватают эти крошки вместе с землей. Офицер бросает ближе, ближе и у самой проволоки. И тут раздается пулеметная очередь с вышки вдоль проволоки. Кровь, трупы, а офицер захлёбывается от смеха.
За 4 дня в лагере я видел это два раза.
На следующий день отобрали группу в 20 человек с двумя конвойными и повели с лопатами расставлять снегозащитные щиты вдоль железной дороги. Такая работа делается на всех железных дорогах, где зимой бывают снежные заносы. А летом эти решетчатые щиты стоят в штабелях рядом.
Во время этой работы два человека убежали. Когда нужно было возвращаться в лагерь, то при построении немцы обнаружили нехватку. Стали кричать, стрелять в воздух, а мы стоим, опасаясь пошевелится - ведь они могли перестрелять нас, а в лагере это объяснить попыткой побега. Построились, пошли и тут я оглянулся (сам не знаю зачем) и конвойный с яростью набросился на меня - ударил прикладом винтовки в бок, пытался бить сапогами, но на ходу это невозможно, заставил нести вторую лопату и обе нести на плече. Всю обратную дорогу шёл рядом и кричал на меня. Войдя в ворота лагеря я нырнул, пригнувшись, в толпу. А он ходил по лагерю высматривал, видимо искал меня. Я долго помнил да и до сих не забыл его холодные, лютые, белые от злости глаза. А на вид мальчишка лет 17,едва ли больше, но настоящий садист. Таких, наверное, и отбирают в конвойные.
Приехал комендант Таганрога с переводчиком и объявил, что нужны рабочие специальности: повара, строители, механики и много других. Вся толпа подняла руки, все согласны работать кем угодно, только бы убраться из лагеря. Я в уме заготовил фразу по-немецки, что я не солдат. Он услышав от меня эту фразу, схватил за плечи и затараторил:
- Понимаешь по-немецки?
Отвечаю, что немного и он сразу потерял ко мне интерес.
В лагере оказался один местный житель, у него был полный карман документов, что он очень болен (что-то внутри),полностью негоден к военной службе и пытался всем это объяснить, но немцы не обращали на него внимания. Я предложил ему держаться вместе, так как хочу пробраться к родственникам в Морской Чулек. Поговорили и стали “земляками”. Чувствую, что такой жизни я долго не выдержу, ослабею и тогда - конец.
Однажды видим с “земляком”,что увели 10 человек и они назад не возвратились. Выяснилось, что немцы понемногу выводят из лагеря на дорогу и попутными машинами отправляют в Мариуполь. На 4-й день, как я оказался в лагере, нам удалось попасть в такую группу. Двое конвоиров вывели 10 человек на дорогу к регулировщику, который по 1-2 человека сажает в попутные грузовики.
Подошёл грузовик - посадили двоих. А потом долго не было никаких машин. Стоим группой в стороне от дороги. Конвоиры болтают с регулировщиком и в нашу сторону не смотрят.
Говорю “земляку”:
- Давайте отойдем к забору, а если позовут, то вернёмся.
Отошли, стоим. Я говорю ещё:
- Пойдём потихоньку вдоль забора, пока на нас не смотрят.
Пошли. Идем тихо. Вроде бы разговариваем, а сами ждём, что нас окрикнут или сразу выстрелят в спину. Тихо. Дошли до угла, повернули. Все тихо. Тут мы пошли чуть быстрее и стучимся в первый же дом. В нем старушка с девочкой лет восьми. Просим - дайте умыться. Немного умылись и старушка говорит:
- Уходите! Сразу видно, что вы из лагеря. Вместе не ходите! Идите, за селом дорога и по ней ходят много людей из Таганрога, меняют вещи на еду.
Пошли отдельно, как нам посоветовали и больше я “земляка” не видел, даже имени его не знал, а он мое - тоже.
По дороге идут много людей в разные стороны. Я подхожу к старушке, несущей небольшой мешочек с пшеницей и говорю:
- Бабушка! Давайте я понесу.
И рассказываю ей, что убежал из лагеря. Она испуганно на меня посмотрела и прижала мешочек к себе. Говорю ей:
- Вы положите мне мешочек на плечо, я его руками трогать не буду, а потом сами снимете с плеча, так все будут видеть, что мы идем вместе.
Она так и сделала. Идём, разговариваем. Потом она говорит:
- Вот за железной дорогой немцы проверяют документы, Вам туда нельзя.
Взяла свой мешочек, а я пошёл вдоль железной дороги в сторону. Дошёл до села Бессергеновки, в ней немцев нет. Переночевал, а утром пошёл дальше в Вареновку, там тоже немцев нет. Эти села расположены на берегу Таганрогского залива Азовского моря. А дальше, как мне сказали, немцы не пускают. На станции Морской, в 4-х км от Вареновки (там до войны был санаторий, а сейчас живут немцы) стоит немецкий пост и всех женщин заворачивают обратно, а мужчин отправляют в Николаевку.
Несколько дней я проходил между Вареновкой и Бессергеновкой, пока один старый рыбак (он чинил сеть), к которому я зашёл днём погреться, сказал мне:
- Вот ты ходишь здесь третий день. Сейчас холодно и полицаи сидят по домам, а увидят тебя, опять отправят в Николаевку.
На мой вопрос он объяснил:
- Иди по шпалам железной дороги, когда вдали увидишь вышку с флагом (там пост), сворачивай налево и иди по дороге, по ней немцы только проезжают. Так наши мужики проходили. Повезёт, и ты пройдешь, а здесь тебя немцы заберут.
На следующее утро я так и сделал. Прошёл по шпалам и, увидев вышку, свернул на дорогу. Нужно было пройти до дороги 200 метров, вот тут любой немец мог меня подстрелить. Висели немецкие приказы - ходить только по дорогам, а без дороги - расстрел на месте. Но пока я шёл ни людей, ни машин не видел.
Иду по дороге и вдруг слышу сзади грохот. Оборачиваться нельзя и вскоре меня обгоняет танкетка и в ста метрах впереди остановилась. Из нее вылезают два немца. Думаю про себя - ну я попал! Но немцы полезли в мотор и на меня, когда я проходил мимо, не обратили внимания. Завели мотор и помчались дальше. Вот показалась окраина Морского Чулека (с детства помню), и дорога отходит в сторону в село. Иду по ней, у каждого дома стоит машина, немцев много. Показался дом, знакомое крыльцо, а на нем стоит немец и курит трубку. Мысли в голове скачут, путаются, но иду обычным шагом. Уже подхожу к дому, немец не спеша выколачивает трубку о перила крыльца, кладёт её в карман и входит в дом. Прохожу по крыльцу, открываю дверь (стучать нельзя, ибо немцы будут знать, что пришёл кто-то чужой) и вижу - впереди стоит тетя Мариша, спиной ко мне. Справа дверной проём в большую комнату и в ней вокруг стола сидят немцы, на столе бутылка, и еще что-то.
Быстро прохожу мимо проема и здороваюсь с тетей Маришей. Она оборачивается и спрашивает:
- Кто это?
Я сказал, она заплакала, обняла меня и сажает за стол. А я ничего не мог есть, нервы взвинчены. Посидели, я рассказал ей всё, но чтобы она всем говорила, что я был на окопах.
Чуть позже пришёл её младший сын Иван (на 7 лет старше меня), удивился увидев меня. Он работал в Таганроге на велосипедном заводе, был секретарём комитета комсомола завода. Когда фронт подходил к городу, уехал к матери, говоря, что в Таганроге его каждая собака знает и немцы повесят его на первом же столбе. Выслушал меня и сказал, что нужно опасаться одного немца, который хорошо говорит по-русски.
Потом пришёл дед, муж тети Мариши. Ей было тогда больше 70-и лет, а он еще старше. Замечательный садовод, снабжал все окрестности своими саженцами любых фруктовых деревьев, которые там могли расти. А его сад был самым лучшим! Поговорили с дедом, он посочувствовал мне.
Входит немец, на нем русская армейская ушанка, русские военные рукавицы (с двумя пальцами), но шинель и сапоги - немецкие. Посмотрел на меня:
- А ты откуда взялся?
Тетя Мариша сразу:
- Это мой племянник , он был на окопах.
Немец разделся, сел рядом и стал расспрашивать. Долго расспрашивал - откуда, где жил, что делал и многое другое. Потом говорит мне:
- Вот мы (немцы) быстро продвинемся на Кавказ,а когда я домой попаду?
Он родился и вырос в АССР немцев Поволжья. Служил в Красной Армии и сразу же, в первых боях ушёл к немцам. Я промолчал. Он предупредил, чтобы я завтра зарегистрировался у старосты. Утром с дедом пошли и это сделали.
Некоторые немецкие солдаты (не офицеры!) порой нормально общались с нашим населением, ведь это были не гестаповцы и партийные функционеры, а до армии простые работники и их, видимо, тянуло просто посидеть вечерами среди мирных людей. Языки разные, слов знали мало, общались жестами и мимикой. Немцы неумело грызли семечки и, смеясь, называли их “сталинским шоколадом”. Однажды, семью тети Мариши и меня немецкие солдаты угостили сырым мясом. Фарш, прокрученный на мясорубке с перцем и другими специями, намазывался на хлеб. Почти вкусно, но непривычно. Попробовали немецкий хлеб выпечки 1936-37 годов. Булка такого хлеба упакована в фольгу и плотную бумагу. Как твердый сыр, но резался легко, и не было крошек. Вкус хлеба, а не сухарей, и плесени нет.
Дон, все его рукава в устье (а их бесчисленное количество), и Таганрогский залив замёрзли, и лёд выдерживает тяжесть человека. Уже можно пройти по камышовым “джунглям” устья Дона. Летом этого сделать невозможно, только на лодке.
С левого берега Дона, по камышам и замерзшим рукавам реки, казаки подтаскивают на руках “сорокопятки” (противотанковые пушки калибром 45 мм, весом в 450 кг) и обстреливают побережье правого берега. А когда немцы открывают ответную стрельбу, казаки с пушкой исчезают в камышах. Немцы боятся нападения с этой стороны, непрерывно ходят патрули, даже мальчишек, катающихся на коньках, не пускают далеко от берега. А ночью осветительные ракеты, одна за другой.
21-го ноября немцы заняли Ростов и “хлынули” туда, все окрестные села почти опустели от них.
29-го ноября их выбили из Ростова, и началось их отступление. С крыльца дома, по косогору, видно, как за железной дорогой движутся колонны машин, повозок в шесть рядов! И ни одного нашего самолета...
Дед и Иван ушли к знакомым, дома тетя Мариша и я.
В первую ночь в доме ночевали 10 солдат эсэсовской дивизии “Адольф Гитлер”. У каждого на обшлаге правого рукава нашивка с этим названием. Я внимательно смотрел на их поведение, невольно сравнивал с нашей армией. Умываются,бреются только теплой водой. Мороз переносят очень болезненно. Думаю про себя: вот послать бы их на уральский мороз - как бы они выглядели? Ну что их понесло воевать в морозную Россию, не имея зимнего обмундирования и физической готовности (подготовки) к зимней стуже?
Ночью бомбили. Наши тяжелые, четырехмоторные, тихоходные бомбардировщики ТБ-3. Летели низко, на парашютах повесили “фонари”, светло как днем.
Все немцы, бледные от страха, лежат вповалку вдоль стены, часовой на крыльце вжался в стену. А у меня какое-то равнодушие, думаю - если и убьют, то свои. И никакого чувства страха, видимо моя нервная система “перегрузилась” от переживаний, а точно не знаю почему.
Одна бомба попала в угол соседнего дома, сильно повредив рядом стоявший грузовик. А дому ничего не сделалось, он же из самана (большие самодельные кирпичи из соломы с глиной). Воронка от бомбы глубиной около метра, диаметром метра полтора. Угол дома “размочалило” примерно на метр, но дыра наружу небольшая и в доме всё цело. Наутро угол заделали соломой с глиной.
Днём тревожное ожидание - что будет? По дороге в те же шесть рядов отступают немцы, на улицах ходят патрули и население отсиживается по домам.
К вечеру во двор въезжает машина-пикап без тента, из кузова торчит ванна. В дом входит немецкий генерал, за ним денщик ведёт породистую собаку. Генерал весь вечер сидел хмурый и к нему никто не заходил. Денщик приготовил ему ужин, потом кофе, которое подал на подносе с кофейником и крошечной чашкой. После, для собаки, поджарил яичницу с ветчиной. Собака очень аккуратно всё съела. С вопросами, даже жестами, ни к кому не обращался. Рано утром они уехали.
Состояние всё более тревожное, много патрулей, иногда вдалеке слышна стрельба. Днём пришёл Иван, хотел увести меня туда, где они прячутся. Ходят слухи, что немцы хотят вывезти всех взрослых мужчин, а если не смогут, то перестреляют. Тетя Мариша меня не отпустила, сказав, что одной в доме ей будет страшно. Хотя какая помощь от меня могла быть? Иван ушёл, сказав, что ходить по селу опасно, патрули очень злые. Отступающих немцев стало меньше, дорога почти опустела, изредка проезжали отдельные машины.
Меня днём стало знобить, а к вечеру поднялась температура. Тетя Мариша стала мне что-то давать, как лекарство, но мне ничего не хотелось. Ничего не болит, ничего не хочется, какое-то сонное безразличие. Уложила она меня на кровать в большой комнате, укрыла двумя одеялами, но озноб не проходил. После она говорила, что я ночью бредил.
Все это, как потом я узнал и понял - нервы. Но это были ещё “цветочки”, позже стало хуже. Когда после второй контузии я лежал в госпитале, в сущности нервной клинике 1-го Украинского фронта, раненых там не было, а заведующие отделениями - профессора. В этот госпиталь привозили почти безнадёжных. И в него я попал в марте 1944 года после семи месяцев переездов из госпиталя в часть, а из части (очень скоро) снова в госпиталь. Тогда врач мне сказал:
- В таком состоянии Вы не сможете работать даже в артели инвалидов, но Вам 22 года и может, сумеете справиться с нервами, а это очень трудно. Никаких споров и перебранок - это не для Вас.
Но всё это было потом…
Ночью, в полузабытьи, помню было тихо, даже перестрелки вблизи не было. И вот, как потом я узнал было около трёх часов ночи, стук в дверь. Тетя Мариша спрашивает у двери:
- Кто там?
Ответ:
- Свои.
Русский говор! Тетя Мариша открывает дверь и вваливается наша промерзшая пехота. Спрашивают:
-Мамаша! Дайте немного кипяточку, душу погреть!
Она говорит им, что может дать поесть? Нет, только кипяточку, а сахар у них свой.
А у меня на душе стало спокойно - всё! Кончились немецкие порядки, не нужно больше опасаться немцев. И я уснул до утра, даже не разглядев этих пехотинцев…
Проснулся, уже давно светло, в доме, кроме тети Мариши и меня, никого нет. Слабость, мокрый от пота, но голова ясная. С крыльца видно, что неподалеку устанавливают батарею зенитных пушек. По улицам ходят много военных. Фронт пошёл дальше.
Днём в дом входит командир в кожаной куртке. Петлиц на ней нет, и я так и не знаю его звания, но по поведению, по голосу видно, что командир. Позже я узнал, что это был комиссар кавалерийской бригады. Спрашивает:
- Мамаша! Говорят, что у Вас хорошие моченые яблоки. Продайте немного, нужно отметить наше наступление!
Тетя Мариша принесла из погреба большую миску яблок, он протягивает деньги, но она твёрдо:
- С Вас я денег не возьму!
Ушёл и часа через полтора-два принес миску и тепло поблагодарил за угощение. Сел поговорить и стал расспрашивать как жилось при немцах. Спрашивает меня о возрасте. Я сказал и он заметил, что мне уже давно пора воевать.
И тут меня прорвало, сказал ему, что уже воевал, ещё у старой границы и рассказал ему всё-всё.
Он очень внимательно меня выслушал, иногда задавал вопросы, я отвечал на них, говорил всю правду, выдумывание “легенд” - это было для немцев.
Он помолчал и задумчиво сказал:
- С начала войны не прошло и полгода, а у людей такие передряги...
Потом говорит мне:
- А всё-таки я тебя в свою часть не взял.
- Почему?
- Ну, ты читал немецкие листовки, что сын Сталина и сын Молотова сдались в плен.
(В то время никто не верил, что сын Сталина мог оказаться в плену. А у Молотова и сына то не было. Прим. автора) Под дулом пистолета за кого угодно себя признаешь. Иди в Ростов, там тебя проверят, сам понимаешь разговор с тобой будет очень строгий, время ведь военное. Но(!) если твоя совесть чиста и ты ничего не говорил немцам, ничего и никого не выдал, то попытайся дойти домой. Там тебя лучше знают и быстрее всё о тебе выяснят. Да и родных увидишь. Тут ведь не очень далеко. Пока за Ростовом прифронтовая неразбериха, ведь многие думали, что немцы, взяв Ростов, двинутся на Кавказ, к нефти, то многое эвакуировали и людей - тоже.
- Кто у тебя дома? Отец, мать?
- Только мать. Отец умер, когда я был еще малышом.
- А когда мать видел?
- Как в октябре 1940 года призвали в армию, больше я с нею не виделся.
- Не тяни время, отправляйся. Желаю успеха!
Вот так, благодаря совету этого командира, я избежал многих бед и, в сущности, спас своё будущее. Иначе, если бы пошёл в Ростов, то получил бы, как минимум, штрафную, а после, если бы еще выжил, то 10 лет Колымы. И ни о каком институте и речи не могло быть, да и о работе в крупном городе - тоже. Даже в Армавире едва ли бы нашел работу. После войны я встречал таких бедолаг - и Колыма, и безработица. И книги о таких людях есть.
На следующий день, 4 декабря, я отправился. Попрощался с тетей Маришей, дедом (больше я их не увидел), с Иваном, он объяснил мне как лучше идти. Тетя Мариша дала мне 35 рублей и овчинные полусапожки (из старого овчинного тулупа) с галошами. Ибо обувь, в которой я пришёл к ней, совершенно развалилась.
Пошёл я по шпалам и зашёл в Синявской к дальним родственникам, казачья семья Кучеренко. Дома только женщины и дети, мужчины на войне. Поговорили, они рассказали о себе, спрашивали о родственниках. Рассказал,что знал.
За Недвиговкой свернул на юг. Пошёл по тропинкам в камышах и по мостикам через рукава и русло Дона. Далеко обошёл Батайск и вышел к железной дороге недалеко от станции Каяла.
Будочка у рельсов, в ней дежурный. Спрашиваю у него – ходят ли поезда? Отвечает, что к Ростову идут полные эшелоны, а назад - пустые. Других поездов тут пока никаких нет, даже рабочих, ведь собирались отступать и взрывать рельсы и все на железной дороге.
Через час-два подошёл пустой эшелон от Ростова. Я влез на первую попавшуюся тормозную площадку и поехал. Поезд шёл медленно, часто останавливался. На одной из остановок ко мне сел кондуктор поезда и спросил - куда я еду? Именно - куда, а не зачем. Стал предостерегать - не вертеть рукоятку тормоза. Отвечаю, что я рос на железной дороге, приходилось ездить из школьного интерната на товарных поездах. О тормозе я знаю, и рукоятку его трогать не буду. Он успокоился и на следующей остановке ушёл.
К вечеру приехали в Тихорецкую. Это 150 км от Ростова, полдороги до Армавира проехали. Здесь еще чувствуется прифронтовая обстановка. Военных немного, но железнодорожники все на местах. В вокзале полно народа. Я забрался в толпу и в сторонке продремал всю ночь.
Утром узнал, что скоро пойдет рабочий поезд до Армавира. Дождался, и сел в него. Нужно было взять билет, но я не подумал об этом. Вагоны почти пустые, проводница посмотрела на меня и ничего не сказала.
На одной из станций в вагон сел пожилой красноармеец. Едет с каким-то поручением, но о таких вещах не расспрашивают, да и не нужно было мне это знать. Едем, разговариваем, я ему рассказал о своих похождениях, он только покачал головой и сочувственно сказал:
- Да, досталось тебе.
Порылся в своих бумагах и дает мне свой билет, говоря, что он ему не нужен, достаточно документов.
На одной остановке мы вышли из вагона, стоим разговариваем, и тут проводница спрашивает у меня:
- А билет у тебя есть?
Я протягиваю ей этот,подаренный мне. Она посмотрела на него и говорит:
- Это не твой билет.
И порвала. Тут мой спутник рассвирипел, мягче не скажешь. Закричал на проводницу:
- Трам-та-ра-рам!!! Ты за что парня обидела? Ты свою задницу на печке грела, а он уже воевал! Вот вырвался из окружения и добирается домой. Откуда у него деньги? Вот поезд тронется, и я тебя сброшу с поезда вместе с твоим фонарём! И мне за такую стерву ничего не будет!
Она испугалась, сильно испугалась и до самого Армавира меня в упор не видела.
На одной из станций в вагон села группа ребят-призывников. С домашним салом, караваями хлеба, сидят работают челюстями. Этот дядя говорит им:
- Ребята! Дайте парню поесть. Он из окружения и у него ничего нет.
Ребята сразу подвигаются, дают мне место у столика, протягивают кусок сала и ломоть хлеба. Я говорю:
- Ребята! Спасибо за угощение, но мне сейчас нельзя много есть, особенно сала.
Сам отрезаю небольшой кусок сала, хлеба - съел и еще благодарю. Они смеются:
- Ешьте больше, нам не жалко.
К вечеру приехали в Армавир, Уже стемнело. Здесь уже глубокий тыл. Знакомый до мелочей вокзал, много народа и военного и гражданского.
Вышел на вокзальную площадь, напротив “Северная гостиница”,почти рядом здание в котором был наш интернат. Когда-то нас в интернате занимало - кто в гостинице живёт и сколько это стоит? Сейчас двери распахнуты, швейцара нет, и ресторан на первом этаже работает как обычная столовая. Захожу туда - шум, гам. Взял себе кусок курицы с вермишелью, сижу, ем не торопясь. Напротив меня садится полковник, ставит на стол тарелки с едой, отдувается:
- Все документы оформил, людей накормил, теперь самому поесть.
Спрашиваю:
- Трудно?
- Очень много волокиты и неразберихи. За пустяковой “бумажкой” нужно много ходить.
Поел я, пошёл в вокзал, все очень памятное, но никого из знакомых железнодорожников не увидел. Глаза все время мокрые, непрестанно их вытираю. Узнал, что рабочий поезд до Невинномысской будет в 5 часов утра. Забрался в уголок зала и продремал.
Перед рабочим поездом взял билет, он стоил копейки и сел в вагон. Народу едет немного, все сменщики на разъезды и станции.
Сидеть в вагоне не мог, вышёл в тамбур, смотрю - все знакомое. Вот проехали Мясокомбинат, это окраина города, за ним мост через Уруп. Вот разъезд Вольный (12 км), полдороги до Коноково. Вот начинается окраина села (3 км до станции),село закрывает лесопосадка и когда она кончается, появляются дома родной станции. Ночью выпал снег и крыши, деревья покрыты снегом. Очень красиво, как на Рождественской открытке, ведь снег в этих местах держится только в январе-феврале, а этот снег днём растает. Глаза уже не просто мокрые, а текут слёзы, и я не могу их удержать... Ведь с самого начала боёв ни единой слезинки не выдавил из себя, а тут...
Поезд останавливается, выхожу на перрон, время около 6 утра, предрассветный сумрак. Все до душевной боли знакомое, и в 50 метрах наш дом. Единственное двухэтажное здание на станции, 4 квартиры внизу и 4 - наверху. Чуть правее здание вокзала, в нем дежурный по станции, оператор селекторной связи (мамина работа) и билетный кассир. Хотел было зайти туда, но думаю, а вдруг мама дежурит, а у нее больное сердце. Не пошёл, а мама как раз дежурила. Иду по перрону, и навстречу мне идет билетная кассирша. Я не решился её окликнуть, боялся разрыдаться, а она посмотрела на меня и ничего не сказала. Потом мама рассказала, что вернувшись кассирша сказала ей:
- Валентина Яковлевна,я сейчас встретила молодого человека, он очень похож на Вашего сына, но он не в военной форме.
Мама промолчала.
Вхожу в дом, подхожу к лестнице, а она набрана из чугунных пластинок каслинского литья и очень гулкая. Шаги по ней слышны во всех квартирах. Ведь сколько раз я по этой лестнице взбегал через пару ступенек и скатывался вниз чуть ли не кувырком. Пытаюсь сдержать рвущиеся слезы. Постоял, держась за перила, и медленно пошёл наверх. Подхожу к двери, стучу. Из квартиры незнакомый голос:
- Кто там?
У меня сразу вихрь мыслей, ведь идёт война, были бомбежки, да мало ли чего могло случиться?
Спрашиваю:
- Валентина Яковлевна здесь живет?
- Да.
Открывается дверь, передо мной незнакомая пожилая женщина, спрашивает:
- А Вы кто?
- Я её сын.
Она улыбается, здоровается, узнала меня, а я её нет. И тут вихрем вылетает из второй комнаты моя двоюродная сестра Валюшка, десяти лет, а за нею двоюродный брат Серёжа, тринадцати лет, и повисли на мне. Валюшка зачастила пулеметной очередью:
- Боря! Ты откуда? Где ты был? Почему твоих писем не было? Мы все очень волновались за тебя!
Из второй комнаты выходит мамина сестра, тетя Нюра - Анна Яковлевна Кисурина, учительница, улыбается мне, целует, а за нею её муж Иван Филиппович Кисурин, артист театра имени Максима Горького в Ростове. Полный, крупный, под два метра ростом, мужчина. Басом здоровается и обнимает меня.
Кисурины, с сыном Сережей и Евгенией Ивановной, матерью Ивана Филипповича, эвакуировались из Ростова и после войны туда уже не вернулись. Евгению Ивановну я видел в детстве и не помнил её, а она меня узнала. Дядя Ваня в молодости работал токарем на заводе в Тихорецке, участвовал в художественной самодеятельности и это в конце концов привело его к работе драматического артиста в Ростове. Артист от Бога.
В нашем детстве бессменный и замечательный Дед Мороз. Когда папа умер, то мы с мамой жили у маминой сестры Веры Яковлевны, заведующей начальной школой, в школьном здании в двух комнатах.
Перед Новым Годом к нам съезжались родственники и в одной из классных комнат устраивались весёлые елки. Кроме нас приходили дети с родителями, жившие неподалеку в селе. Все дети замирали от восторга, когда Дед Мороз с огромным мешком подарков поздравлял нас и кружился с нами вокруг елки.
Дядя Ваня пошёл подготовить маму к встрече. На железной дороге смена дежурств в 7.00 и в 19.00 ежедневно. Скоро вернулся. Сказал ей, что пришёл Борин товарищ и много о нём (то есть обо мне) расскажет. Мама заволновалась - примите его хорошо, я скоро приду. Чуть позже дежурный по станции сказал маме:
- Валентина Яковлевна! Ваш сменщик уже едет, недавно звонил с полустанка, Минут через 10-15 будет тут. А Вы идите домой, скоро 7.00, поездов пока нет, я один управлюсь.
А я разделся до трусов и всю одежду сложил у плиты, а она уже горит вовсю. Говорю, что это все тряпье сжечь, больше я этой рваной и перелатанной одежды не одену. Чувствую, что за две ночи на вокзалах поймал “диверсантов” (вшей), и нужно быстро от них избавляться. В комнате полумрак, керосиновая лампа стоит на полочке у двери в другую комнату, а я стою в проеме двери. Жду маму. Но вот слышны шаги на лестнице. Это мамины шаги, её походку я ни с кем не спутаю!
Открывается дверь, входит мама и говорит:
- Здравствуйте, молодой человек! - и протягивает мне руку. А я увидев её, не мог ни слова вымолвить. Обнял её и не могу руки разжать. Она вглядывается в меня и тихо произносит:
- Бо-о - оря!
Вот тут все молчавшие родственники радостно рассмеялись. А мама садится на стул и вопросы, вопросы:
- Где ты был? Почему не в военной форме? Почему не писал?
Отвечаю, что всё расскажу, теперь, наконец-то (!), я дома!
Когда в марте 1946 года, после демобилизации я вернулся домой, встреча была радостной, но в более спокойной обстановке. Знал, что еду домой и спокойно смотрел на всё вокруг. А в 1941 году, с начала окружения, не знал, что меня ждёт в самое ближайшее время, через час, через сутки и позже. Из окружения шли как по лезвию бритвы. Сначала вдвоём с Ваней Фисаченко, потом один. Моя нервная система смоталась в очень болезненный клубок. Меня мог застрелить любой немец, а после Ростова мог остановить и арестовать любой милиционер, любой воинский командир или патруль. И вот я пришёл домой, меня очень радостно встретили - все тревоги родных обо мне и все мои дорожные опасности кончились.
Первым делом выкупался. Котел горячей воды с плиты, стиральное корыто - все, как в детстве. А в баню нужно было ехать в Армавир.
Тут встала проблема - что мне одеть? Мама сказала, что всю мою одежду, что я носил, она отдала на раненых. была такая кампания - сбор одежды в пользу раненых. Осталась лишь моя любимая рубашка, которую сшила и вышила по воротнику мамина сестра, тетя Люба (Любовь Яковлевна), ещё в Сталинграде, когда я там учился в 10-м классе. Мама укоротила и ушила старые брюки дяди Вани, (они мне были почти до подбородка), а в пояс можно было поместить ещё двоих, таких, как я. Одел мамину телогрейку - универсальная одежда всей войны и после. Её мама одевала для работы в сарае: дрова, уголь, уход за курами.
А на голову пришёлся легкий авиа-шлем - мягкая кожа и короткий мех внутри. Этот шлем мне подарил в Сталинграде сосед по квартире, Лева Малявин, курсант авиаклуба. На ногах те же овчинные полусапожки от тети Мариши, они были ещё как новые.
Через два-три дня мама мне сшила ватные штаны и телогрейку (стеганку). На обычные брюки не было ткани и её негде было взять. В этом наряде я ходил всё время, пока в воинской части не переодели в армейскую форму.
Между делом немного рассказал о своих скитаниях. Мама говорит, что несколько дней назад по вокзалу Коноково ходил парнишка в военной форме и очень уж у него вид был неприкаянный. Мама привела его к себе, хорошо покормила и дала поесть в дорогу, говоря, что вот и моего сына, если ему будет трудно, кто-нибудь покормит.
Тетя Нюра рассказала, что вчера она была в районном центре - селе Успенском, зашла в военкомат и спросила у военкома, почему от племянника нет писем, ведь он всю зиму служил в Свердловске. А что он мог ответить? Ведь ВЕСЬ народ ничего не знал о том, что творится на границе, да и вообще на войне.
Эти первые сводки “от Советского Информбюро” ничего не объясняющие, я тогда и до сих пор не могу их видеть без возмущения. Никаких сообщений о фронтах, где они проходят. Только кратко - бои идут на Минском, Ровненском, Житомирском, Кишиневском и других направлениях. И вот только по названиям этих направлений люди могли знать какие города уже оставлены врагу. Только при наших наступлениях перечислялись освобожденные населённые пункты и города. Но в первые месяцы войны это было слишком редко и оптимизма людям мало прибавляло. Газеты восторженно писали, что N-ские части уничтожают огромное количество вражеских танков и самолетов, а фашисты, судя по названиям направлений, неуклонно наступали.
О трагедиях окружений - ни слова. Вышедшие из окружения, независимо от того, как они в него попали, приравнивались к предателям - так решил Сталин
(16 августа 1941 года Сталин подписал приказ Ставки №270,по которому все советские военнопленные объявлялись предателями и изменниками. Прим. автора)
.
Они все, после допросов, отправлялись в штрафники, а после войны, если выживали - на 10 лет на Колыму, это как минимум.
Сели завтракать. Я никак не могу прийти в себя, что я дома, меня окружают родные лица и привычные с детства вещи. Стук в дверь, входит соседская девочка-подросток.
- Валентина Яковлевна, дайте немного соли, у нас кончилась.
Увидела меня:
- Здравствуй Боря, с приездом!
- Здравствуй Вера, спасибо!
Эта “разведчица” убежала и через 20-30 минут стали заходить соседи, поздравляя маму и меня с приездом.
Все они с радостью и волнением говорили, что радио передает: Сегодня,6 декабря немцев погнали от Москвы. Наконец-то наше наступление!
А мне, после всего виденного и пережитого, трудно верилось в это. Хотя я, всей душой, хотел бить, бить и бить захватчиков! За их наглость, за все унижения народа в Белоруссии и Украине, Они же не считали жителей нашей страны за людей, а смотрели как на скот, которого не нужно стесняться и, тем более, считаться с ним. На оккупированной ими территории это было обидно, но там мы ничего не могли сделать, ведь нас не учили воевать во вражеском тылу, а оказавшись дома, в душе стала подниматься злость и ненависть - захватчикам нет места на нашей земле! Уничтожать их, как бешеных животных! И это не пропаганда, а твёрдое убеждение 19-летнего человека, познавшего что такое немецкий “новый порядок”.
Мы должны быть хозяевами на своей земле. Какое у нас правительство, хорошее или плохое - это только НАШЕ дело. И с этим нам самим, ВСЕМУ НАРОДУ, разбираться.
А с захватчиками только один разговор - беспощадная война! Никакого договора с ними быть не может, ведь они признают только безоговорочное подчинения.
(Вот написал и подумал - ведь чеченцы примерно так- же рассуждают. Поэтому такая война, как сейчас в Чечне, никогда не кончится... ( 9 декабря 2004 года. Прим. автора)
И приходит на ум совсем недавнее: еще отправляясь на фронт с Урала, я мысленно представлял карту. Вот коричневая краска залила почти всю Европу и стала переливаться через наши границы. А дальше слишком ясно представлялось что этой краски никак не хватит, чтобы залить нашу страну.
Но слишком тяжелыми были лето и осень 1941 года.
После завтрака пошли с Сережей в сарай - принести угля и дров. Выяснилось что рубить дрова я не могу, нет сил ударить топором... Расстроился, а мама махнула рукой:
- Я год без тебя управлялась, и сейчас управлюсь, а ты отдыхай, набирайся сил.
Набирался сил я очень долго и только к лету 1942 года, обслуживая орудие, почувствовал, что по силе не отстаю от других бойцов. А до этого ничего не мог делать физически тяжелого. Да и весил я меньше 50 кг при росте 165 сантиметров.
На следующий день я пошёл в военкомат. До него 7 км, но ходьба - это привычное дело. Военком, увидев меня, удивился:
- Родственники о тебе беспокоятся, а ты сам явился. Садись, рассказывай, где был.
Кратко рассказал. Он очень внимательно слушал и задавал вопросы - почему так получилось? Ну, что я мог ответить? Если крупные командиры воевавших частей не всегда знали, что творится у соседей по фронту, то мы, красноармейцы, просто ничего не могли знать, видя, как наша армия отступает, многие части попадают и гибнут в окружениях... Военкому, как военному человеку, была непонятна такая обстановка на фронте, а правдивой информации не было. Вот и старались расспросить, разузнать у тех, кто хоть что-то мог знать.
Долго он меня расспрашивал. Потом сказал:
- Я дам тебе две недели отпуска. Это все мои права в таком случае, а больше не могу, сам понимаешь, война.
Я спрашиваю:
- А как же проверка? Кому я должен объяснить, как я попал в окружение, как вышел?
Он отвечает:
- Это не наше дело. Военкомат отправляет людей на службу, и встречает после службы в армии. А кому давать объяснения - тебя вызовут.
Пошёл я домой с документом в кармане, впервые за много месяцев.
На следующий день утром пришёл отец Ивана Спесивцева с главным для него и, для всей его семьи, вопросом:
- Где Иван? Почему ты пришёл, а Иван нет???
Я рассказал, что Ивана направили в полковую школу, встречались мы с ним редко, только по воскресеньям в клубе части, в кино или в библиотеке. С начала войны я его не видел, и где он начал воевать я не знаю. Конечно, недалеко от нас, но его могли направить младшим командиром в другую часть, а о таких делах в армии не объявляют.
И вот все дни, что я был дома, отец Ивана приходил почти каждый день с теми же вопросами...
А в глазах у него тоска, лютая, неизбывная...
В многотомной Книге Памяти, выпущенной много позже, записано:
по Краснодарскому краю - Спесивцев Иван Дмитриевич - пропал без вести.
В 1993 году я узнал о судьбе Гриши Кривцуна, с ним мы служили в одной батарее. Об этом подробно описано в прилагаемой вырезке из газеты “Рассвет” Успенского района Краснодарского края.
P. S. С Федором Потаповичём Кривцуном мы стали переписываться после этой статьи, и я побывал у него в гостях в 1997 году.
Наша страна потеряла больше всего людей в Отечественную войну, а поиск родственников и друзей был практически невозможен. Не было у нас, на всю страну, единого печатного органа - газеты или журнала, в который можно было поместить объявление о поисках. Ведь теряли связь и просто терялись и взрослые и дети.
Писатели Сергей Сергеевич Смирнов и Агния Львовна Барто пытались заниматься такими поисками и, благодаря им, многие семьи воссоединились.
Но это была самодеятельность и государство её не поддерживало. Изредка некоторые газеты печатали такие объявления, но все это случайно, а систематических, постоянных поисков не было.
Немалую роль в этом замалчивании сыграли “захребетники”,так в то время называли мужчин “окопавшихся” на комсомольской и партийной работе. Некоторые из них после войны стали крупными начальниками и любое напоминание о войне было для них, “как кость в горле”:
- Ну, была война, так она давно кончилась и что об этом говорить.
А то, что практически каждая семья в нашей стране не досчитывала и погибших и потерявшихся - их не интересовало.
Это большая и больная тема и о ней до сих пор никто не пишет, да и совсем мало осталось людей, переживших разлуку с близкими, и их становится все меньше и меньше. Все поглощает мрак забвения...
Через несколько дней меня вызвали в Управление НКВД, в Армавире. Мама заплакала:
- Тебя арестуют.
Я говорю:
- За что? В чем моя вина? - и отнесся к этому спокойно. Но, как потом я узнал, что не у всех, особенно в последующие годы, эти вызовы оканчивались без последствий. У меня все еще была наивная вера в справедливость наших органов расследования.
Утром приехал в Армавир, милиционер на вокзале показал куда идти и сказал, чтобы я сидел у двери и ждал, меня вызовут. Я так и сделал. У нужной мне двери никого не было, сижу один. Несколько раз из этой двери торопливо проходил мужчина в кожанке с очень озабоченным видом. Вот так, проходя, он спрашивает меня:
- Ты чего здесь сидишь?
Отвечаю, что вызвали. Спрашивает:
- Как фамилия?
Я сказал. Он посмотрел внимательно на меня, хмыкнул и повел в свой кабинет. Спрашивает:
- Ты действительно в армии служил? Или окопы рыл? По твоему виду не похоже что ты служил в армии - мальчишка!
Отвечаю, что призван в армию год назад и начал рассказывать. Но он перебил, махнув рукой:
- Мы проверили - с отцом и матерью - все чисто! А с тебя мне и спрашивать нечего, таких молодых мы не задерживаем ( ведь это был еще 1941 год), но если ты был на допросах у немцев, то говори подробно, о чём немцам рассказывал. Вот недавно наши ребята прошли по льду в Таганрог, забросали немецкую комендатуру гранатами, и принесли оттуда много документов. Сейчас с этими документами разбираются. И если ты был на допросах и что-то утаил, то разговор будет короткий - ведь война.
Но утаивать мне было нечего.
Спрашивает:
- Как у тебя дела с военкоматом?
Ответил, что дали мне две недели отпуска, и он закончил разговор словами:
-Тобой будет заниматься военкомат, а у меня к тебе вопросов больше нет. Иди!
Вернулся я домой, рассказал все маме и она облегченно вздохнула.
Только много позже я осознал - как мне повезло, ведь окажись этот начальник (звания его я не знаю) таким, как описанный К.М.Симоновым в книге “Живые и мертвые” старший лейтенант Крутиков, то вся моя последующая жизнь была бы в “черную клетку” и от названия «предатель» я не избавился бы никогда...
Нервное напряжение понемногу снижалось, я по настоящему отдыхал после всех передряг, а особенно радостной была встреча с двоюродным братом Толей. У нас с самого раннего детства была очень крепкая дружба, разногласий или недомолвок никогда не было. В это время он заканчивал 10-й класс, и нам было о чем поговорить.
Мой отпуск продлился значительно дольше двух недель, почти до начала февраля. В этом мне помогла моя двоюродная сестра Фаина Ионовна, ей было 24 года, учительница-словесник. Жила в Армавире с трехлетней дочерью Лерой. Очень энергичная и сильная женщина, и физически и морально. Когда училась в школе, и жила в армавирском железнодорожном интернате, то “воспитывала” мальчишек даже старше себя и они помалкивали, так как знали, что по силе не одолеют. Гроза подростков-хулиганов. Говорила громко, четко и очень убедительно. Почти все её собеседники с нею соглашались - ясная логика.
Когда меня после отпуска направили в Армавир на сборный пункт, то меня удивила его полная неустроенность, проходная есть, но дежурных (дневальных) нет, на нарах ни матрацев ни подушек, питание, даже по тыловым армейским нормам, ниже среднего. С этого сборного пункта, собрав несколько десятков человек, отправляли их в воинские части. Я походил, посмотрел что творится, пообедал в столовой и пошёл к Фане. Рассказал ей, она сразу решила:
- Пошли!
Взяла Леру на руки, и мы направились к начальнику этого сборного пункта. Замороченный капитан, видимо недавно из госпиталя, вид болезненный и его оглушила уйма обязанностей: ведь нужно было все не получать со складов, как в армии, а выбивать из гражданских чиновников, и с большим трудом.
Едва Фаня стала говорить, то он, без слов, выписал увольнительную на неделю. Вечером я поехал домой.
И так было несколько раз. Иногда брал Леру из детского сада, и нес к Фане. Лера во весь голос громила фашистов:
- Боря, бей фашистов, гони их с нашей земли!
И так далее, как их учили в детском саду.
Прохожие, глядя на трёхлетнюю патриотку, улыбались и подбадривали её. Воспитание военного времени - ненависть к захватчикам, внушали начиная с детского сада
ЯНВАРЬ - ФЕВРАЛЬ 1942 ГОДА
Новый 1942 год я встречал дома. Очень скромно, конечно, но, главное, видеть родные лица рядом.
Ходило очень много разных слухов и рассказов о которых газеты не писали.
Перед Новым Годом размыло устои моста через какую то горную речку (не помню названия) и пассажирский поезд ухнул в пропасть. Весь!
Горцы, (не помню места) вырезали госпиталь - всех раненых, врачей, санитарок! Полностью, всех!! И это в глубоком тылу.
Если это была правда, а не слухи, то, видимо, на основании таких и других случаев (формирование воинских отрядов в помощь немцам, помощь оккупантам и другое) Сталин стал выселять целые народности.
А проверить эти слухи простому народу было невозможно.
Летом в 1942 году, вот так, в виде слухов, говорили, что выселили целую республику - АССР Немцев Поволжья. Её действительно выселили, и до сих пор не восстановили. Причина, опять-таки по слухам, объяснялась тем, что МВД (или КГБ) ночью выбросили десант из наших контрразведчиков, знающих хорошо немецкий язык и выдавших себя за немцев. Население их спрятало. Тогда и начали выселение. После войны я узнал, что это объяснение шло из КГБ,а в газетах его не было.
В августе-сентябре 1942 года я лежал в госпитале в городе Энгельсе, бывшей столице АССР Немцев Поволжья. Все немецкие надписи были сняты или закрашены, а в домах жили русские. Ничего немецкого в городе не было.
Даже в мирное время слухи деморализуют людей, а в войну особенно. Когда много тайн, то много и слухов, а борьба с ними невозможна. Все по поговорке: “На чужой роток не накинешь платок”.
Раздумывая и видя, что в это время ни о каком гражданском институте не может быть и речи, решил поступать в артиллерийское училище, а где оно есть, я не знал. Смутно вспоминал, что, кажется, такое училище было в г. Орджоникидзе (прежде и ныне Владикавказ). Я сказал об этом начальнику сборного пункта. Он ответил, что сведений о военных училищах у него нет, но если я знаю, что в Орджоникидзе есть арт.училище, то он меня туда направит. Выписали мне все документы и вечером, побывав днем дома, я поехал.
Утром приехал в Беслан (поезд пошёл дальше на Грозный), и я стал спрашивать у патрулей, как доехать до Орджоникидзе. Они очень тщательно стали проверять мои документы, и я спросил:
- Зачем?
Начальник патруля, старший сержант, спокойно сказал, что может быть я направлен немцами из-под Таганрога и документы могут быть поддельными. Я разозлился и сказал, что недавно вышел из окружения, именно из-под Таганрога, что уже прошел проверку и после отпуска направлен служить дальше. Тогда патрули отвели меня в комендатуру, там же был сборный пункт, как в Армавире, передали мои документы начальству, а мне сказали чтобы сидел и ждал.
Разговорились и мне рассказали, что недавно патруль остановил мужчину в военной форме с пятью “шпалами” в петлицах. Вежливо пригласили в комендатуру и передали контрразведчикам. Что с ним стало, они не знают, а начальство строго потребовало, чтобы проверка всех документов была очень тщательной.
Дело в том, что в то время знаки различия носили в петлицах, погоны ввели позже, в 1943 году.
Лейтенанты носили “кубики”:
Один - младший лейтенант,
Два - лейтенант,
Три - старший лейтенант.
Капитан носил одну “шпалу”,
Две - майор,
Три - подполковник,
Четыре - полковник.
Пять “шпал” ни у кого не было, ибо дальше шли генеральские звезды.
Днём ко мне подошёл лейтенант и сказал, что в Орджоникидзе арт.училища нет, и меня направят в обычную воинскую часть. Конечно, до этого разговора со мной, был, наверняка, звонок в Армавир, на сборный пункт, где мне выдали документы и обо мне все выяснили. Иначе отправили бы к контрразведчикам. Да и, наверное, была просто перестраховка - если был в окружении - значит в чём-то виноват. Сталинская логика.
На следующий день меня вызвал комиссар комендатуры этого сборного пункта, и долго расспрашивал о том, что было на фронте в первые дни войны, об окружении, об обстановке на оккупированной территории. Именно расспрашивал, а не допрашивал, очень доверительно задавал вопросы, ведь ему, как и любому командиру, бывшему в то время в тылу, была непонятна военная обстановка, а узнать правду о действительности было не у кого. Конечно, я ничего не мог объяснить, лишь рассказывал о том, что видел сам…
Через несколько дней с командой около десяти человек нас отправили в часть, в г. Усть-Лабинск. Коноково и Армавир проезжали ночью, и я в последний раз видел свою станцию целой...
В Усть-Лабинске располагался запасной полк и огромное количество военных складов - старый военный городок. Туда непрерывно приезжали грузовики из вблизи расположенных частей. Личный состав полка охранял эти склады и помогал в погрузке приезжающих грузовиков.
Старшина батареи, куда меня направили, бывший директор элеватора на Кубани. Пожилой, умудренный жизнью человек, посмотрел внимательно на меня и спросил, почему я так одет. Я объяснил, и он стал посылать меня не в караул, а на погрузку продуктов, где можно было при случае “подкормиться”, все из-за моего тощего вида. Сказал, чтобы я подстригся.
В парикмахерской, здесь же в полку, сидят и ждут несколько человек. Один в полушубке, видно, что командир, а петлиц на полушубке нет. Спрашивает у меня, почему я так одет, ведь такой формы в нашей армии нет. Я объяснил, и он сказал:
-Я комиссар полка, когда подстрижётесь - зайдите ко мне.
Когда я зашел к нему в кабинет, вижу, что он подполковник и стал расспрашивать меня всё о том же: приграничных боях, окружении и многом другом. Расспрашивал долго. Ну, что я мог объяснить этим командирам не знавшим действительной обстановки на фронте? Вот такое положение с информацией было в то время.
В газетах ни правда, ни ложь...
Но были и другие люди без всяких расспросов убеждённые, что все отступавшие от границы, и окруженцы, и пленные - трусы и предатели. Объяснить таким людям действительную обстановку было абсолютно невозможно. Позже мне пришлось служить под началом таких людей - очень тяжело... Они заведомо знали, что именно они правы и их убеждение основывалось только на том, что так объяснил Сталин.
Во всех армиях мира вынужденно попасть в плен к противнику не считалось большим преступлением. Ведь попадали в плен ранеными, контуженными, да и просто оказывалась безвыходная обстановка, а побег из плена снимал все обвинения
Каждая армия старалась беречь своих воинов, особенно уже повоевавших. Но только не для Сталина. Для него любой пленный был изменником, подлежавшим суровому наказанию - штрафная в годы войны и концлагерь после. Его сатрапы - КГБ и МВД ревностно выполняли его указания. Мне, уже после окончания института, после многочисленных гласных и негласных проверок, кадровики задавали вопросы: что я делал четыре с половиной месяца в окружении в 1941 году?
Отвечал, что в 1941 году попал в окружение и в том же году вышел. И все ранения, награды я получил после этого. И даже в партию приняли.
В полку, в основном, были призывники лета и осени 1941 года, тридцати-сорока лет. В свое время они отслужили кадровую службу и любую порученную работу выполняли умело и быстро - бойкие и сноровистые кубанские мужчины. Многие были потомками казаков, а у казаков военная служба была непременной и почетной обязанностью, впитанной ещё с молоком матери.
Вопроса о серьезной дисциплине не существовало, были, конечно, и самоволки и пьянки, но все это по мелочам.
Как-то нас, группу в 10-12 человек, послали грузить сухари. Мешки из плотной бумаги весом в 10 кг. Некоторые ребята несут по два мешка подмышками. Я с трудом поднял один мешок и, подойдя к грузовику не могу перебросить его через борт. Шофер стоит рядом с кабиной, покуривает. Посмотрел, как я стараюсь, взял мешок за угол одной рукой и забросил в кузов, сказав при этом:
- И откуда такие дохляки берутся?
Меня внутри, как огнем обожгло, стали намокать глаза от обиды и я отвернувшись пошёл от грузовика, чтобы не видели моих мокрых глаз. За спиной слышу, как ребята поднося мешки, говорят шоферу:
- Так тебя и перетак! Ты что парню сказал? Пока ты здесь в тылу грелся под боком у жены, этот парень уже воевал, ещё от старой границы. Вот вышел из окружения - откуда у него сила возьмется? И дальше в том же духе: растак тебя, вдоль и поперёк!
Я вдруг почувствовал как на меня навалилась туша, чуть не упал. Шофёр, обхватив меня за плечи, говорит в ухо:
- Прости друг! Я же не знал. Прости дурака. На вот возьми, поправляйся! Дом у меня недалеко, машина почти своя, а сало на Кубани всегда было и есть.
Сует мне в руки кусок сала килограмма на полтора-два, завернутый в газету. Ребята смеются:
- Бери,бери! С этого куркуля нужно больше брать, а этим ты его не обидишь.
Шофер прямо извиняется:
- Бери, если нужно я еще привезу. Только не обижайся на меня.
Но это сало было мне не “по зубам”, ведь даже обычной пищи я не мог много есть, а сало тем более. Очень трудно и долго восстанавливались силы.
Во время обеда в столовой (армейский стол на 10 человек),я выложил этот кусок и все дружно управились с ним и даже немного на соседний стол подбросили.
В конце февраля, нас, большую команду отправили в станицу Кавказскую, в семи километрах от железнодорожной станции Кавказской и города Кропоткина.
Оттуда я послал домой обычное, не военное письмо и через несколько дней приехала мама, забрала домашнюю одежду, проговорили мы с нею полдня, и она дала мне материнское напутствие на двух листах из школьной тетради. Берёг я эти листки, перечитывал, пока в 1944 году они потерялись в госпитале. Плохо мне тогда было, какое-то полу-беспамятное состояние.
В Кавказской формировалась 102 Отдельная стрелковая бригада. Меня направили в Отдельный противотанковый дивизион (ОПТД),впоследствии ставшим 417 ОПТД. Собирались нас вооружить новыми 57мм противотанковыми пушками - ЗИС-2, но получили мы старые 45мм противотанковые пушки.
Эти пушки, как показал дальнейший ход войны, были негодными (слабыми) против немецких танков того времени, Т-3 и Т-4. У немецкого танка дальность прямого выстрела 700-800 метров. Установив на прицеле танковой пушки эту дальность, промахнуться невозможно - снаряд из танка через цель не перелетит, а “сорокопятка” могла пробить броню этих танков только на расстоянии 200-300 метров. Поэтому их на фронте называли: артиллерия “Прощай Родина” или “На страх врагам - на смерть расчёту”
К концу 1942 года и позже, армия получала новые противотанковые орудия успешно поражавшие любые немецкие танки, вплоть до “Тигров” и “Пантер”.
Пехота бригады почти сплошь состояла из курсантов военных училищ набора 1939 года. Проучившись два года, они стали уже готовыми лейтенантами, но их перед самым выпуском отправили рядовыми в пехоту и это при острейшей нехватке командиров стрелковых взводов и рот. Зачем??? Этого мы так и не узнали, а их всех “положили” при бесполезном наступлении на сильно укрепленные позиции “Миус-фронта” под Матвеевым Курганом. Рослые, крупные ребята, все 1921 года рождения, ведь в 1939 году училищам было из кого выбирать будущих курсантов. Все они отлично знали военное дело, в сущности были настоящими гвардейцами, но ...
Через полторы-две недели 102 ОСБ была сформирована, и нас перевезли в Ростов на Дону. Наш дивизион жил в школе на Пушкинской улице, рядом с городским парком имени М.Горького. Орудия располагались на одной из аллей парка. Картина - аллея со статуей Венеры Милосской, а перед нею противотанковые пушки с обращенными к ней стволами.
Справа от входа в парк был какой-то опустевший склад. Мы его вычистили и туда поместили лошадей - “тягачей” наших орудий. Упряжка из четырех лошадей на одно орудие. После войны, и до сих пор, это помещение занял ресторан.
Как-то, во время занятий, нашу батарею привели на небольшую площадь, довольно далеко от центра города, сплошь заставленную грубыми макетами немецких танков. Рама с четырьмя колесами, сверху макет танка с башней и пушкой, сделанные из тонких листов металла. Все покрашено черной краской с немецкими крестами на боках. Командиры нам объяснили, что это для “психической атаки” - один немецкий танк ведет на тросах 5-6 таких “танков”. Создается впечатление массированной танковой атаки. Но это если и действовало, то только в начале войны, когда большинство наших бойцов были необстрелянными, а позже “раскусили” эту немецкую хитрость. Подбив первый танк, остальные останавливаются и не стреляют. Позже, до конца войны, я не видел и не слышал о таких “атаках”, ведь в прицел любого орудия хорошо видно - танк это или “пустышка”.
По ночам в городе было много патрулей, а мы с пушками дежурили на перекрестках. Командование опасалось диверсий и внезапного немецкого наступления.
На политбеседах о бдительности нам напоминали непрерывно. Вот недавно, ночью, была обстреляна легковая машина с воинским командиром. Его охрана и патрули заметили из какого окна стреляли. Вломились в эту квартиру - там двое немцев в полувоенной форме и хозяева квартиры. Всех увели.
В Батайске задержали сигнальщиков с фонариком - указывали при бомбежке немецким самолетам на заводы, крупные склады, железнодорожную станцию. Ведь была полная маскировка - темень и фонарик сверху хорошо виден. Задержанных двое, старик и молодая женщина.
Однажды, при нашем дежурстве на перекрестке улиц, перед рассветом, появилась маленькая подростковая фигура. Наши ребята подошли, вроде подросток, говорит, что занимает очередь в булочную, но голос не детский. Наши курильщики, при свете цигарки, всмотрелись - лицо явно не детское. Подозвали ближайший патруль, оказалось, что ни документов, ни хлебных карточек у него нет. Увели, а мы поговорили о немецком шпионаже.
В последних числах февраля 102 ОСБ была направлена на фронт северо-западнее Ростова-на-Дону, недалеко от г. Матвеев Курган. Шли ночью, дорогу немного подмораживало, шли без труда. Днем земля оттаивала и дорога становилась труднопроходимой.
А утром приказ: “В наступление!”
И пошли, прямо по полю, по пахоте. Сейчас уже не помню была ли артподготовка, но, кажется, не было.
Немцы сидят в хорошо оборудованных ДОТах (долговременные огневые точки) и стреляют по цепям нашей наступающей пехоты. А она идёт по расползающемуся месиву земли, увязая в ней по щиколотку и выше. Лечь и вырыть стрелковую ячейку пехотинцу никак нельзя. Нам приказано: “Сопровождать пехоту огнем и колесами!” Но катить пушку невозможно, ведь она увязает в земле почти по самую ось колес. Мы, буквально, несем пушку с помощью ближайших пехотинцев. Орудие облеплено людьми сбоку и сзади. Стрелять нам просто некуда - редкий туман, впереди в 100-150 метрах белесая мгла и темнеют впереди и рядом наступающие бойцы. Немецких укреплений мы так и не увидели и ни одного выстрела не сделали. Видим, как идущий пехотинец дергается, останавливается, медленно поворачивает назад и оседает - ранен. К нему подходят рядом находящиеся бойцы и помогают идти назад, на перевязку. Раненого в ноги сопровождают двое, один несет его винтовку и оба поддерживают его с боков. Цепь наступающих становится совсем редкой и нам приказывают вернуться назад, к дороге.
Вернулись и видим у дороги несколько санитарных палаток у которых хлопочут врачи и медсестры обслуживая раненых, а их очень много. Большинство легкораненые, и как они все ругались за такую организацию наступления!!! Крыли многоэтажным матом, а здоровые окружающие помалкивали. Ведь все они два года провели в военных училищах и их научили как надо воевать , но ...
Рядом с палатками у кучи грязных бинтов, обрывков одежды раненых, лежат два полностью обнаженных трупа. На них не видно следов ранения. Легкораненые нам объясняют, что это командиры взводов, у них полностью выбило всех бойцов и они вернулись к дороге, к палаткам, не идти же в наступление в одиночку. “Особист”, ходивший у палаток, закричал на них:
- Трусы! Предатели! Почему вы оставили поле боя?
И расстрелял обоих... Приказав при этом их раздеть, ведь был тогда приказ: со всех трупов полностью снимать одежду, и сдавать в тыловые части. Этот “особист” ходил тут же, с маузером на боку, и хмуро глядя на окружающих.
Вот так, ни следствия, ни допросов, ни суда...
Точно такой же бой описал К.М.Симонов в романе “Живые и мертвые”, на Керченском полуострове, примерно в то же время - весной 1942 года.
МАРТ - АПРЕЛЬ 1942 ГОДА
В сумерках мы, 102 ОСБ, сменяем уходящую в тыл часть, занимая их позиции. Ставим орудие в давно вырытый окоп почти наверху небольшой возвышенности. Впереди пологий склон в сторону немецких позиций, рядом щель- укрытие. До немецкой передовой - 500-700 метров. В рост у орудия ходить нельзя, только полупригнувшись. Рядом и чуть впереди траншеи и стрелковые ячейки нашей пехоты. Днем тихо, только ночью немцы постреливают трассирующими пулями. Погода все время пасмурная, днем - мелкий дождик, а ночью - мороз. Мокрые полы шинелей ночью промерзали и, порою, отваливались. Умываться негде и нечем, бороды стригли машинкой. Одежда все время влажная, сушиться ведь негде. Очень сильно мерзли, особенно ноги, но никаких простуд ни у кого не было. Меня выручала прошлогодняя уральская закалка. Днем мы забивались в щель - укрытие. В ней мы постепенно выбирали землю снизу, и получилась нора - узко сверху, а внизу почти круглая яма. Хотя и влажно, но тепло
Днем у орудия был один часовой, а ночью нужно не менее трех-четырех человек, ведь немцы почти рядом и нам нужно быть очень внимательными.
Через неделю грязь въелась в кожу и руки стали неотличимыми по цвету от шинелей. Лица тоже.
Кухня приезжала в потемках два раза в сутки. Котелок “болтушки”, как её называли ребята из Средней Азии - “суп - сорок вода, один круп”. Почти каждый день привозили по сто грамм водки, но она была сильно разбавлена и не согревала, оставляя лишь неприятное ощущение во рту. Многие (и я тоже) отказывались от такой водки. Ведь я её до того времени не пил.
Ездовые, приходящие к кухне, говорят, что лошадей кормить нечем, у них только полугнилая солома.
Ребята понемногу стали слабеть, но хоть было тихо. Днем хорошо видны выпуклые колпаки немецких ДОТов, немцы сидят в них, как мыши в норке, не подавая признаков жизни, но при малейшем шуме с нашей стороны, яростно стреляют из пулеметов, особенно ночью.
Слева и впереди от нас по косогору лежат трупы моряков. Морскую бригаду тоже послали в наступление, и моряки почти дошли до немцев, но их всех положили пулеметами в упор. Ведь немцы панически ,до безумия, их боялись...
Как-то, в сумерках, двое ребят от нашего орудия пошли к ним. Вернувшись, рассказали:
- Моряки почти все лежат навзничь, бушлаты расстегнуты, под ними тельняшки (ведь один вид тельняшек приводил немцев в неистовство). У одного в бушлате на груди - пачка фотографий. Ну какие фото могут быть у моряков? Приморские парки, компании радостно смеющихся моряков и девчат... Мы швырнули эти фото в сторону немцев - смотри, гад, каких ты ребят положил!..
Проклятый “Миус-фронт”, он, на всю оставшуюся жизнь, въелся тем, кто там был...
Позже, в последующие военные зимы, на передовой умывались, брились, почти регулярно, сушили обувь и одежду, постепенно приспособились к суровой обстановке фронтового быта; научились правильно строить укрепления: окопы, траншеи, прочные укрытия. Теория по фронтовым сооружениям была разработана давно, а вот практику пришлось осваивать самим, вплоть до каждого бойца.
Около середины апреля нас сменяет другая воинская часть, почти перед рассветом. В потемках выкатываем пушку из окопа, впрягаем лошадей и они, с нашей помощью, с трудом тянут её по травяному полю. Примерно через полкилометра выбираемся на дорогу. А на ней во всю колею - жидкая грязь, выше щиколотки. Ноги у всех мокнут, ведь вся наша армия, до конца войны ходила в обмотках. Сапоги полагались только командиру дивизиона и батальона (в пехоте). Старшины как-то выкручивались, обувая в сапоги лейтенантов - командиров взводов, батарей, рот, а рядовые и сержанты ходили в обмотках. Рефрен того времени:
- Но обмотку-трёхметровку никому не отдадим!
Правда, все женщины в армии были в сапогах, но с маленькой женской ступней сапоги были почти “детские” и голенища до колен не доходили.
Многие носили трофейные немецкие сапоги. Я так позже переобулся.
Послевоенные фильмы о войне, где наши рядовые и сержанты в сапогах - блеф!
Дорога запружена медленно двигающимися войсками. Четверка лошадей не в силах тянуть нашу пушку в этой жиже. Впрягаем еще одну лошадиную четверку и так, по очереди, тащим свои пушки. Через несколько километров наш дивизион сворачивает к небольшому хутору - три дома с садами и огородами, рядом с дорогой. Разместились, как сумели, нашей батарее достался сарай-пристройка к дому. Хозяйка увела корову, а мы вычистили его. Постелили плащпалатки, под голову вещмешок, старшина поставил железную печку-буржуйку и стало сухо и немного тепло.
Жизнь опять стала в розовых тонах. В сущности любому человеку немного нужно, чтобы быть довольным и даже счастливым - чуть-чуть лучше предыдущего состояния и каждому хорошо.
Примерно через неделю нас перевели в Ростов. Поместился наш дивизион на восточной окраине города, над крутым спуском к Дону, в Нахичевань. Длинное одноэтажное здание с большими комнатами. Спали на полу, завернувшись в шинели. Рядом одноэтажные дома и небольшая площадь, где мы занимались: тренировки с пушками, строевая подготовка, политбеседы.
Как-то поздно вечером, уже перед отбоем, нас повели в баню. Горячая вода - сплошное блаженство! Все плещутся с удовольствием!
Проснулся я от холода, сижу пригнувшись над шайкой с уже остывающей водой. Смотрю вокруг - сонное царство, как в сказке. Сон сразил всех без исключения и в самых причудливых позах. Вот до сих пор киношники не додумались показать такую сцену. Но уже многие шевелятся, бегут с шайками за горячей водой.
Постепенно поднимаются все, с шутками и смехом одеваемся и выходим на улицу, а работники бани, старики-пенсионеры, говорят, что такая картина - ежедневно. Днем в баню ходят жители города, а ночью водят армию, чтобы хорошо помылись и прогрелись.
Лица мы отмыли, а руки, примерно, через две недели, настолько в них въелась грязь.
МАЙ - ИЮНЬ 1942 ГОДА
1-го мая парад на площади у театра имени М.Горького. Большие трибуны с городскими и военными начальниками. Мы, вручную, прокатили наши пушки перед трибунами - настроение у всех приподнятое, это не то, что проклятый Миус-фронт.
Дон разлился до Батайска, сверху, с горы, перед нами широкая водная гладь. С постройкой плотин таких разливов уже нет, все зарегулировано. Очень много рыбы.
Как-то на нашу кухню привезли сома длиной в 4-5 метров. Он лежал в грузовике кольцом: голова к хвосту. Повар сварил половину его в большом котле на весь дивизион, это около двухсот человек. Слой жира в котле оказался толщиной в несколько сантиметров. Все ели с превеликим удовольствием! А на следующий день, когда повар сварил вторую половину сома, к котлу многие не подошли из-за сильного расстроенных желудков. Расплата за вкусную жирную рыбу и хороший аппетит. Но в годы войны многие “болячки” быстро самоизлечивались. Так было и у нас, но рыбу теперь ели с осторожностью.
Позже нашей батарее стало трудно, а мне плохо. Особенно плохо, всё из-за того же окружения в 1941 году.
Командиром батареи был двадцатилетний лейтенант Иванов. Знающий артиллерию и требовательный командир. Говорил негромко, но всегда тоном приказа. Никаких споров он не допускал, несмотря на действующее еще с гражданской войны правило, что командир и комиссар обладают равными правами. Комиссара при Иванове просто не было слышно.
В мае Иванова перевели от нас куда-то наверх, и командиром батареи стал старший лейтенант (фамилии не помню). Лет 30-35. Очень больной человек - язва желудка. Он почти все время находился на попечении медиков. В последующие годы таких больных в строевых частях уже не было.
Практически нами стал командовать комиссар батареи политрук (три “кубика” в петлицах) Рабочий Петр Петрович. Очень волевой 25-летний человек. Патриот и коммунист до “мозга костей”, сильный характер - прирожденный лидер. Никаких возражений он не терпел. Артиллерийскому делу его никто не учил, да это и не особенно нужно было, ведь “сорокопятка” стреляет только прямой наводкой, это когда цель видна от орудия. Нужно было только выставить прицел, а как это делать - знал любой наводчик.
Когда он узнал, что я был в окружении, то сказал мне:
- Я буду проводить политзанятия, а Вы будете рассказывать о зверствах немцев.
Отвечаю, что из окружения мы шли по близким немецким тылам, где ещё не было карательных отрядов и гестаповцев, а зверств, о которых пишут в газетах, мы не видели. Но немецкое командование твердо соблюдало оккупационный режим - за убитого немецкого солдата расстреливали 20 первых попавшихся мужчин, начиная с 14-и лет. За убитого немецкого офицера расстреливали 50 мужчин. Это они делали неуклонно, и партизанское командование запретило “охоту” на немцев, стрелять в них - только в бою, когда партизанский отряд воевал с немецкими гарнизонами.
Да и тяжело мне было вспоминать о днях в окружении, а он не хотел этого понимать, и стал обвинять меня:
- У Вас нет ненависти к врагам!
В 1947 году, на втором курсе института, я как-то вечером в общежитии рассказал ребятам о 1941 годе и несколько ночей не мог спать, война проклятая стояла перед глазами, а немецкий мундир, уже после войны, даже в кино не мог видеть, руки непроизвольно тянулись вытащить из-за спины автомат
(Это даже я помню, из своего детства. Прим. Не подарка).
На занятиях комиссар стал говорить, что вот такие трусы и предатели, как я, виновны в неудачах лета 1941 года. А за ним это стали повторять сержанты, тоже еще не воевавшие по-настоящему. А я ничего не мог сказать и сделать...
Пожилой красноармеец нашей батареи хотел навестить свою семью в Батайске, 10 километров от Ростова. Комиссар его не отпустил.
Что такое свидание с семьей в разлуке - в войну ли, в мирное время - объяснять никому не нужно. Вся батарея ему сочувствовала, но помочь никто не мог. И он нашёл выход - в карауле.
В армии наряд в караул назначается на сутки, с 18.00 часов. Два часа стоять часовым на посту и 4 часа находиться в караульном помещении. И так 4 раза. Пойдя в караул он отстоял сразу 8 часов, и пошёл домой. Вернулся до 18.00 часов.
Комиссар, узнав об этом, хотел оформить материал в трибунал, а для этого нужно было решение хотя бы комсомольской организации. Ведь формально нарушения не было, караул выполнил свою задачу без замечаний. Комиссар собрал батарею, произнес обличительную речь, но его никто не поддержал. Все молчали.
Вот комиссар разговаривает с подростками 10-12 лет из окрестных домов. Спрашивает у них: жили ли немцы в их домах в ноябре 1941 года? Ребята согласно кивают головами. Он продолжает, что вот если бы каждый из вас убил бы хоть одного немца, то нанесли бы большой урон оккупантам. Мальчишки мнутся, всё же их возраст маловат для диверсий.
Мы, красноармейцы, молчим, а я думаю, что если бы стали убивать немецких солдат, то немцы перестреляли всю Нахичевань, и сожгли бы все дома. Но ему говорить об этом бесполезно...
После жесточайших боев в излучине Дона, после окружения, отступления, уже в госпитале мне очень хотелось увидеть нашего политрука, посмотреть ему в глаза и спросить:
- Ну, как ???
Но после войны на ветеранских сборах, я никого из второй батареи, и всего 417 ОПТД не встретил... И никто не знает, что с ними стало... Кто-то из ветеранов говорил, что весь дивизион был раздавлен немецкими танками - ведь две танковые дивизии немцев прошли на Клетскую...
После войны, после всего пережитого, я пытался найти комиссара, ведь он жил в Ростове-на-Дону. Адрес я нашёл в Центральном Архиве Министерства Обороны (ЦАМО) в г. Подольске. Он с войны не вернулся, жена умерла, а сын сменил квартиру.
Трудно мне было, ничего я ему объяснить не мог, но он был сильным бойцом и яростным патриотом, такие в плен не сдавались. В любых условиях.
Спасал меня от черных мыслей и возможных непродуманных действий надежнейший друг - таджик Рукнитдинов Зикрула, мой ровесник. Я был наводчиком,а он замковым (второй номер орудийного расчета). Мы все время были рядом друг с другом. Его выдержка и восточное спокойствие очень помогали мне. Вот он смотрит на меня своими темными добрыми глазами и негромко говорит:
- Боря, всё будет хорошо.
А ведь ему самому было очень нелегко среди русских, не с кем поговорить на родном языке, обстановка, климат - все непохожее на условия в которых он рос. Но ко всем окружающим относился доброжелательно и спокойно. Очень мы с ним сдружились, и о многом беседовали.
В начале июня 102 ОСБ погрузили в эшелон и поехали. Через несколько дней выгрузились на станции Иловля, это 90 километров от Сталинграда, в сторону Москвы.
Разместились в рядом находящейся казачьей станице Иловлинской. Нашей батарее отвели сарай, мы его вычистили,сделали себе постели из соломы и плащпалаток. Вещевые мешки под голову, укрывались шинелями. Но было уже лето и, по военным условиям, даже комфортно.
А вот с бытом стало очень тяжело. Нас всех буквально “гоняли”, комиссар был предельно требователен. Конечно, всё по уставу, но спать нам приходилось не больше 6-7 часов в сутки, да еще непрерывная физическая усталость. Я уже служил в армии более полутора лет, и такой физической нагрузки не было даже в начале службы в суровые уральские морозы до -45 градусов.
В армии новобранцам сначала “закручивают гайки” почти до предела, а потом, через два-три месяца требования снижают и так люди быстрее привыкают к армейской жизни. “Пищать” было бесполезно и опасно, особенно мне.
Окончилось это всё неожиданно быстро. Для меня.
Как-то днём приходит к нам уполномоченный Особого отдела (впоследствии СМЕРШ) по мою душу, и говорит:
- Пойдёмте со мной.
Привел меня в дом, где он жил, посадил за стол и сказал:
- Расскажите, при каких условиях Вы попали в окружение, что там делали и как вышли?
Я рассказал, он почти не задавал вопросов, молча слушал. Достал из стола листы бумаги и на каждом сверху напечатано крупными буквами: “Допрос обвиняемого”. Я смотрю на эти листы и мысли в голове самые черные.
Уполномоченный спокойно говорит:
- Сейчас я буду задавать вопросы и Вы кратко отвечайте.
Он записывал вопросы и мои ответы. Некоторые ответы он сокращал. Потом подвигает исписанные листы ко мне:
- Прочитайте.
Я прочел. Он спрашивает:
- Всё правильно?
- Правильно.
- Распишитесь.
Я расписался в конце текста, а он поправил:
- Распишитесь на каждой странице.
Расписался. Он собрал листы, убрал в стол и сказал:
- Идите и спокойно служите - занимайтесь своим делом. Если кто-либо будет упрекать Вас за сорок первый год - обращайтесь прямо ко мне.
Вернулся я на батарею, Зикрула встретил меня с озабоченным и тревожным видом. Я ему все рассказал. Он слегка улыбнулся и сказал:
-Я же говорил тебе, Боря, что все будет хорошо.
Больше мне никто, даже намёком, не напоминал о сорок первом годе. Как отрезало.
В СМЕРШе были люди суровые, вопросы задавали строгие и если наказывали, то не выговорами, и не нарядом вне очереди.
Вскоре мы узнали, что из двух бригад, нашей и моряков, формируется 192 СД. Я подумал, что в стрелковой дивизии должен быть артполк с орудиями более крупного калибра, но от моего желания абсолютно ничего не зависело.
Однажды,во время утреннего построения, политрук скомандовал:
- Выйти из строя!
Выхожу, поворачиваюсь лицом к строю. Политрук объявляет:
- Мы Вас направляем в формирующийся 298 артполк. Не потому, что у нас лишние люди. Таких у нас нет. А потому что Вы плохой красноармеец!
Вот так, в сущности, комиссар спас мне жизнь, едва ли думая об этом.
Наводчику и орудийному расчету противотанковой пушки (любого калибра) уцелеть в этой войне было невозможно, слишком неравны были противники: бронированный танк и орудие с небольшим щитом только спереди. Многих спасало умение точно и быстро стрелять опережая выстрел танка, да и то, если танков было немного, а при массовом танковом наступлении (десятки танков) шансы уцелеть падали до нуля, а для сорокопяток это была абсолютная безнадежность...
Так оно и было - 417 ОПТД погиб под Клетской...
Взял я свой вещмешок, шинель, попрощался с Зикрулой. Посмотрели друг другу в глаза, пожали руки и больше я его не видел...
После войны писать было некуда, адреса его я не знал. Хотел написать в Душанбе, в республиканскую газету, но понимал, что это вряд ли напечатают, ведь в нашем СССР никогда не были нормально организованными такие поиски. Да и едва ли есть люди, кто его помнит. Родителей и близких людей уже нет в живых, а нынешняя молодежь его просто не знает, ведь его призвали в армию восемнадцатилетним юношей перед войной. 17 июля 1942 года ему было присвоено звание младшего сержанта (по архивам ЦАМО).
Послал в Музей Обороны Сталинграда его фото с краткими сведениями, что я знал о нем. Оттуда ответили, что завели на него карточку участника Сталинградской битвы.
К началу июля 192 СД была полностью сформирована - 12000 -15000 человек с приданными частями: зенитчики, связисты, саперы, ИПТАПы (истребительные противотанковые артполки), госпитали и другие. Своим ходом дошли до станицы Клетской, и расположились к югу от неё.
Обычно на фронте стрелковая дивизия занимает полосу от 5 до 8 километров с обязательным вторым эшелоном, и необходимыми защитными укреплениями: траншеи, опорные узлы обороны и склады боеприпасов.
А нашу дивизию растянули к югу от Клетской на 45 километров узкой полосой...
Тут и комментировать нечего…
И 17 июля 1942 года началась
Сталинградская мясорубка...
18 декабря 2004 г.
P.S. Весеннее наступление Юго-Западного фронта завершилось сокрушительным поражением. Это подробно описано в книге “Шпион, которому изменила Родина” автор Б.Витман. Почти от Таганрога до Харькова фронта практически не стало, и немецкие войска двинулись к Сталинграду, и на Кавказ.
Срочно из тыла выдвигались части для заслона. Вот и оказалась наша 192 СД так растянута...
Мой отец. 1990 год.
Mail.ru,
OK.ru или
VK.com
Yandex
